Георгий Метельский - Доленго
Дальше следовали сообщения из разных мест.
"В 8 верстах от Варшавы, на минской дороге, собралась толпа ослушников"... "Две другие шайки, числом от 400 до 500 человек, собрались в Блони, а также в окрестностях Сероцка и Пултуска"... "Вооруженная толпа из Царства Польского в значительном числе напала на двор 7-й роты Либавского полка в местечке Сураж. Барабанщик и два рядовых убиты; юнкер и рядовой пропали без вести"...
Напрасно Сераковский искал сообщения о беспорядках на берегах Волги, в Смоленской или Орловской губерниях - на остальной части огромной империи было спокойно.
- Не то, не то... - шептал Сераковский. - Рано и в одиночку... Разве так можно?
- Что ты там бормочешь? - спросила из другой комнаты Аполония.
- В Польше началось! - ответил Зыгмунт.
Аполония вскочила с постели.
- Езус-Мария! Наконец-то!.. Но почему ж не слышно радости в твоем голосе?
- Что ты, госпожа Полька, я рад, я очень рад!
Она вдруг помрачнела.
- И ты поедешь туда... Я боюсь... Боюсь потерять тебя.
Может быть, этого и не стоило делать, но он отослал с денщиком в департамент рапорт о болезни, а сам направился к Огрызко.
Пан Иосафат был бледнее и торжественнее обыкновенного.
- Поздравляю, Зыгмунт! - Он раскрыл объятия.
- И вас, Иосафат!
Утром прибыл курьер из Варшавы - чиновник, приехавший якобы за документами в герольдию, и привез Огрызко печать с надписью "Отдел заграничный С.-Петербургский" и двадцать новых адресов, по которым могли обращаться уезжавшие из Петербурга офицеры.
- Нет, вас пока не вызывают, Зыгмунт. Очевидно, Центральный комитет считает вашу работу по искоренению телесных наказаний в русском войске важнее вашего участия в борьбе за свободу отчизны, - съязвил Огрызко, но, увидев, как вспыхнул Сераковский, добавил поспешно: - Однако я шучу, мой дорогой Зыгмунт. Не будем ссориться в такой день.
Из соседней комнаты вышел поручик, знакомый по офицерскому кружку, в штатском платье, без усов и, увидев Зыгмунта, вытянулся перед ним.
- Поздравление и братство! Прибыл в ваше распоряжение. Готов идти на смерть ради Отчизны!
Сераковский протянул поручику руку.
- Рядом находится петербургский представитель национального правительства, - Зыгмунт показал глазами на Огрызко.
- Мы уже виделись, Зыгмунт, и обо всем договорились, - заметил Огрызко. Он вынул из стола клочок оторванной зигзагом бумаги и подал ее поручику. - Вторая половина этого листа у человека, чей адрес в мундштуке вашей папиросы. При встрече он вам предъявит ту половину.
...Порой Сераковскому это казалось странным: вот-вот он может получить вызов, приказ стать в ряды повстанцев, а он сидит в своем аудиторском департаменте, ходит к военному министру, к генерал-аудитору, доказывает, ищет, спорит, как будто ничего другого нет и не будет, как будто вся его жизнь, которая, по сути дела, только что началась, будет протекать, продолжаться здесь, в Петербурге, и он, добившись отмены телесных наказаний, займется каким-либо другим, не менее гуманным и полезным делом. Восстание, отряды, их рождение и гибель, революционное правительство - все это казалось здесь, в столице, каким-то нереальным, далеким, и вместе с тем все это существовало, и по зову, который должен донестись из Варшавы или Вильно, он бросит Аполонию, русских друзей, ставших ему близкими, весь уклад жизни, налаженный такой дорогой ценой. Думать об этом было невесело.
События развивались стремительно. С первых страниц газет не сходили сообщения о новых беспорядках и новых войсках, направленных в места, охваченные мятежом. То в одной, то в другой губерниях вводили военное положение, участились смертные приговоры. "Сегодня подписан приговор о подпоручике Францевиче и прапорщике Грековском Витебского полка, которые за переход к мятежникам, за принятие командования над бунтовщиками будут расстреляны". ("И все равно нас не запугать!") "Флигель-адъютант... телеграфирует, что вверенный ему отряд выбил мятежников из Янова". ("Значит, наши занимают не только села, но и города!") "Из Вержболово доносят, что большое сборище мятежников грозит нападением". ("Вержболово это ведь Литва".)
Устные сведения, проникавшие в Петербург нелегально, были, естественно, шире и правдивее газетных... "Беспорядки" в Лодзи, в Краковском и Домбровском угольных бассейнах, в Белостоке... Бунтовал, поднимался на борьбу народ всей Польши. Это не могло не радовать Сераковского. И в то же время он понимал, что силы повстанцев разбросаны, не собраны в кулак, что восстание пока распространяется только вширь, а не вглубь, мельчает, что драгоценное время уходит, по сути, бесплодно...
Газеты все чаще сообщали о победах карательных отрядов. "Разбитие шайки мятежников двумя эскадронами лейб-гусарского Павлоградского полка у Чистой Буды в Августовской губернии". "Поражение... скопищ мятежников в Семятичах Гродненской губернии"...
Сераковский, конечно, понимал, что русские газеты обязаны кричать о победах, а не признаваться в поражениях. И все же, как человек военный, он реально представлял, что противоборствующие силы не равны, что русский народ, опора революции, молчит и едва ли заговорит в ближайшие дни. А без этого? Что без этого отдельные, пусть и многочисленные, но слабые очаги восстания? Отдельные огоньки, тогда как нужен пожар! Нападения повстанцев на почтовые транспорты и помещичьи мызы, разоружение полиции, сожженные дома волостных управлений - все это хорошо, великолепно, черт возьми! Но ведь это еще не свобода родины, а только ветер, который должен стремительно превращаться в бурю, все сметающую на своем пути. Однажды он назвал себя "украинцем с правого берега Днепра", и этот правый берег, его родина, тоже молчит. Правда, пробуждается Литва...
Некоторые сообщения, полученные нелегальным путем, приводили его в ярость. Некий Жухальский, шляхтич, стоявший во главе повстанческого отряда, отдал приказ уничтожить деревню Кресты только за то, что крестьяне этой деревни убили ненавистного им помещика. "Какая подлость! Какой непоправимый урон святому делу!" В нем все клокотало от лютой ненависти к этому Жухальскому, от боли за судьбу родины, которая так и останется в оковах, если восстанием будут руководить шляхтичи, напуганные призраком "мужицского топора". Все чаще доносились сведения о разброде в варшавском правительстве, в котором захватывали власть правые, реакционные силы. Чего стоит хотя бы земельный декрет, по которому земля оставалась у помещиков! То, к чему стремился Гейштор и его единомышленники, осуществилось, приняло силу закона. Что может быть опаснее для судьбы восстания!
Карту Северо-Западного края и Царства Польского Сераковский держал у себя дома совершенно легально. Как офицер Генерального штаба, он не только мог, но и обязан был следить за успехами борющихся с мятежом правительственных войск. Не было теперь дня, чтобы вместе со своими единомышленниками он не рассматривал эти карты и не обсуждал действия повстанцев. Квартира Сераковского стала чем-то вроде штаба, куда стекались сведения, полученные не только из официальных источников, и не только те, которые передавались из уст в уста в военном министерстве, но и другие, которые там были неизвестны и доставлялись тайными агентами непосредственно с мест, охваченных восстанием.
Сегодня тоже был гость, на этот раз из Вильно. Он приехал рано утром и долго стучал, пока не разбудил денщика, а тот - Сераковского.
Вошедший представился инженерным офицером Якубом Козеллом и сказал, что у него есть большой и серьезный разговор.
- Тогда попрошу в кабинет, - пригласил его Сераковский. - ...Алексей, приготовьте, пожалуйста, кофе. - Это уже относилось к денщику.
- Привез вам большой привет от Калиновского и в придачу вот это. Козелл достал из кармана небольшую газету.
- О, подпольная "Мужицкая правда"! - Сераковский обрадовался. - Я много слышал об этой белорусской газете, но читал только первый номер... В свою очередь... - Он достал из ящика стола листок с текстом, отпечатанным очень мелким шрифтом, подписанный "Земля и воля". - Вчера, надевая в департаменте шинель, я нашел это в кармане... "Льется польская кровь, льется русская кровь..."
- Да, льется и та и другая.
- Я дам вам адрес, по которому получите эти листовки. Постарайтесь их сразу же распространить. Листовка обращена к русскому войску, но послушайте, что тут пишут. - Сераковский поднес листок ближе к глазам. "Офицеры и солдаты русской армии! Не обагряйте рук своих польскою кровью, не покрывайте никогда неизгладимым позором чести и правоты русского народа... Вместо того, чтоб позорить себя преступным избиением поляков, обратите свой меч на общего врага нашего, выйдите из Польши, возвративши ей похищенную свободу, и идите к нам, в свое отечество, освобождать его от виновника всех народных бедствий - и м п е р а т о р с к о г о п р а в и т е л ь с т в а"... Вот какие слова!
- Да, это замечательно! - согласился Козелл. - Но я к вам приехал по другому, более важному делу...
