Василий Сиповский - История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1
Психологическая ошибка чиновниковъ города.
Напуганное воображеніе трусящихся чиновниковъ, ожидавшихъ ревизора, создало изъ этой «сосульки» ожидаемаго ревизора. Психологически эта ошибка вполнѣ понятна — она выражается пословицами: "пуганая ворона и куста боится", "у страха глаза велики". Этотъ «испугъ» и "тревога совѣсти" увлекли даже ловкаго и неглупаго плута-городничаго въ роковую для него ошибку.
Судья. Попечитель богоугодныхъ заведеній.
Другіе чиновники города представляютъ собою мелкія разновидности типа городничаго. Судья-человѣкъ тоже нечистый на руку, чего онъ совершенно искренне самъ не замѣчаетъ,[155] — дѣла не дѣлаетъ, до нелѣпости глупъ и, въ то же время, полонъ самомнѣнія только потому, что обладаетъ смѣлостью говорить о вопросахъ религіозныхъ съ такою свободой, что y вѣрующихъ "волосы дыбомъ встаютъ". Но въ вопросахъ практическихъ онъ поражаетъ своею наивностью. Въ лицѣ Земляники Гоголь вывелъ не только казнокрада, но еще мелкаго и подлаго интригана, который хочетъ товарищамъ по бѣдѣ подставить ножку.
Добчинскій и Бобчинскій.
Добчинскій и Бобчинскій — олицетвореніе самой безпросвѣтной пошлости. Они дѣломъ никакимъ рѣшительно не занимаются, никакими вопросами религіозными, философскими, политическими даже въ той мѣрѣ, которая доступна другимъ дѣйствующимъ лицамъ комедіи, не интересуются, — они собираютъ и разносятъ только маленькія мѣстныя сплетни, или питаютъ свое убогое любопытство, или наполняютъ свою праздную, никому ненужную жизнь…
Осипъ.
Въ лицѣ Осипа Гоголь вывелъ типъ стараго крѣпостного слуги, испорченнаго бездѣльемъ лакейской жизни. Онъ вкусилъ плодовъ цивилизаціи петербургской жизни, — научился ѣздить на извозчикахъ безплатно, благодаря сквознымъ воротамъ; онъ цѣнитъ "галантерейное обращеніе" столичныхъ мелочныхъ лавокъ и Апраксина двора. Своего легкомысленнаго и пустого барина онъ презираетъ отъ всей своей души, потому что чувствуетъ себя неизмѣримо умнѣе его. Къ сожалѣнію, умъ его исключительно-плутоватый. Если его баринъ мошенничаетъ по наивности, то онъ вполнѣ сознательно.
Русская комедія до Гоголя.
Русская комедія до пьесъ Гоголя была псевдоклассической no формѣ и обличительной no идеѣ. Выше[156] были уже выяснены всѣ формальныя особенности этои комедіи (соблюденіе трехъ «единствъ», особое стременіе къ запутанности интриги пьесы, симметрическое дѣленіе дѣйствующихъ лицъ на типы «положительные» и «отрицательные», любовная интрига, дидактизмъ). Мы видѣли уже, что даже лучшія пьесы XVIII в. и начала XIX (даже Фонвизина и Грибоѣдова), въ формальномъ отношеніи, точно придерживались псевдоклассическихъ традицій. Только выдающійся талантъ обоихъ названныхъ писателей оживилъ сухое схематическое построеніе пьесъ живымъ изображеніемъ дѣйствительности. Гораздо хуже дѣло обстояло съ писателями, менѣе талантливыми, — дѣйствующія лица ихъ пьесъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, безжизненны, шаблонны, являются односторонними носителями какихъ-нибудь опредѣленныхъ пороковъ (скупость, хитрость, лицемѣріе и пр.). Вотъ почему "обличеніе" въ этихъ пьесахъ не шло дальше критики "общечеловѣческихъ" пороковъ. Правда, въ комедіяхъ «бытовыхъ» обличались недостатки русской дѣйствительности (щеголи и щеголихи, французоманія, невѣжество, дворянская спесь, педантство мнимыхъ ученыхъ и пр.), но герои, представители этихъ русскихъ пороковъ, были все такъ же безжизненны, потому что авторы, слѣдуя рецепту псевдоклассицизма,[157] рисовали ихъ характеръ только съ одной стороны — со стороны обличаемаго порока. И въ идейномъ отношеніи комедіи Фонвизина и Грибоѣдова представляютъ счастливое исключеніе въ ряду произведеній XVIII–XIX в. Въ нихъ зло русской жизни (крѣпостное право, злоупотребленія чиновничества) захватывалось глубоко, казнилось сознательно и безпощадно.
Комедія Гоголя въ формальномъ отношеніи. Отсутствіе положительныхъ героевъ. Отсутствіе любовной интриги. Введеніе массы въ дѣйствіе.
Если сравнить комедіи Гоголя съ лучшими образцами русской комической драматургіи XVIII и XIX в., то мы увидимъ, что, въ формальномъ отношеніи, онѣ далеко оставляютъ за собой даже пьесы Фонвизина и Грибоѣдова. И «Женитьба», и «Ревизоръ» — первыя русскія реалистическія комедіи, почти свободныя отъ узъ псевдоклассическихъ правилъ.[158] Подобно тому, какъ Пушкинъ далъ въ "Борисѣ Годуновѣ" первый образецъ драмы въ «шекспировскомъ» вкусѣ,- Гоголь то же самое сдѣлалъ въ области русской комедіи. Онъ первый y насъ далъ въ обѣихъ своихъ комедіяхъ — пьесы безъ положительныхъ героевъ. Этимъ нарушалась та шаблонная симметрія, которая соблюдается даже Фонвизинымъ и Грибоѣдовымъ; онъ обошелся безъ любовной интриги, которая въ пьесахъ его предшественниковъ обыкновенно связывала идеальнаго героя съ героиней. Онъ первый y насъ ввелъ массу въ дѣйствіе комедіи. Въ пьесахъ псевдоклассическихъ все вниманіе устремлялось, главнымъ образомъ, на одного героя и героиню, — остальныя немногочисленныя дѣйствующія лица оставались въ тѣни, — они нужны были только для того, чтобы подавать реплики главнымъ дѣйствующимъ лицамъ. У Гоголя всѣ дѣйствующія лица, существеннымъ образомъ, вовлечены въ дѣйствіе пьесы.
По этому поводу Гоголь говоритъ въ "Театральномъ разъѣздѣ" слѣдующее: "Комедія должна вязаться сама собой, всей своей массою, въ одинъ большой, общій узелъ. Завязка должна обнимать всѣ лица, a не одно или два, коснуться того, что волнуетъ, болѣе или менѣе, всѣхъ дѣйствующихъ лицъ. Тутъ — всякій герой; теченіе и ходъ пьесы производятъ потрясеніе всей машины".
Комедія "характеровъ".
И, дѣйствительно, въ обѣихъ своихъ пьесахъ Гоголю удалось такъ завязать интригу, что въ развертываньи ея должня были принять участіе многія дѣйствующія лица. Наконецъ, подобно Шекспиру и Пушкину, Гоголь въ своихъ пьесахъ далъ комедіи «характеровъ», — т. е. нарисовалъ живыхъ людей, со всѣми своеобразностями ихъ сложныхъ характеровъ. Псевдоклассики въ своихъ комедіяхъ, слѣдуя примѣру древнихъ комиковъ, выдвигали готовые «типы», дѣлая ихъ носителями опредѣленныхъ страстей.[159]
Комедія Гоголя въ идейномъ отношеніи.
Но если, въ «формальномъ» отношеніи, обѣ комедіи Гоголя были «новымъ» и очень смѣлымъ словомъ, то, въ «идейномъ» отношеніи, даже «Ревизоръ» стоитъ гораздо ниже многихъ предшествующихъ русскихъ пьесъ. He только въ комедіяхъ Фонвизина, Грибоѣдова, но даже въ произведеніяхъ менѣе выдающихся, — напр. въ "Ябедѣ" Капниста, встрѣтимъ мы больше сознательнаго отношенія къ русской жизни, больше смѣлости въ ея обличеніи, глубины и ширины въ ея пониманіи.
Сравненіе комедій Гоголя съ современными ей пьесами.
Лучше всего выясвяются размѣры реформы, произведенной Гоголемъ въ области русской драматургіи изъ сравненія съ современными ему пьесами Хмельницкаго, кн. Шаховскаго, Загоскина и, особенно, Квитки-Основьяненко. Произведенія ихъ — пустые фарсы, карикатурно разыгрывающіе анекдоты изъ какой-то интернаціовальной жизни съ героями, типическія черты которыхъ давно всѣмъ извѣстны. Если въ этихъ комедіяхъ авторы брались за изображеніе русской жизни, они скользили, обыкновенно, по поверхности этой жизни, не заглядывая въ глубь ея.
"Пріѣзжій изъ столицы" комедія Основьяненко и значеніе этой пьесы для "Ревизора".
Изъ названныхъ драматурговъ особенное зваченіе для исторіи «Ревизора» имѣетъ Квитка-Основьяненко; среди его пьесъ есть одна, несомнѣнно, большое значеніе имѣвшая для «Ревизора». Эта пьеса называется: "Пріѣзжій изъ столицы, или суматоха въ уѣздномъ городѣ", — пьеса, по содержанію своему, очень близкая къ "Ревизору".
Самъ Гоголь говорилъ, что сюжетъ «Ревизора» уступленъ ему Пушкинымъ, который передалъ ему разсказъ о дѣйствительномъ случаѣ, имѣвшемъ мѣсто въ одномъ изъ русскихъ городовъ.[160] Но содержаніе комедіи Квитки доказываетъ, что если y Пушкина Гоголь и позаимствовался «идеей», то многія детали онъ взялъ y Квитки, по своему разработавъ заимствованное. Содержаніе названной пьесы Квитки состоитъ въ слѣдующемъ.
Содержаніе
Городничій уѣзднаго города Трусилкинъ получаетъ извѣстіе, что черезъ городъ поѣдетъ одна важная особа. Всѣ въ городѣ и семья городничаго, и знакомые, и чиновники, встревожены этимъ извѣстіемъ, такъ какъ предполагаютъ въ ожидаемой "особѣ" — ревизора. Дамы городскія, со своей женской точки зрѣнія, интересуются будущимъ "гостемъ изъ столицы". Особенно взволнована сестра городничаго, старая дѣва сорока лѣтъ, и жена одного чиновника, разбитная и глупая дама, мать дочери-вертушки, Ейжени (по-русски "Евгаша"), получившей воспитаніе въ трехъ французскихъ пансіонахъ.
