Николай Черкашин - Чрезвычайные происшествия на советском флоте
Глава девятая
ОТЗВУКИ ПОСЛЕДНЕГО ПАРАДА
История Саблина вызвала разные толки. Да, как офицер он не имел права покушаться на власть командира, самовольно вступать в управление кораблём… Но в том-то и дело, что Саблин был не просто офицером, он был политическим работником, комиссаром, представителем партии на корабле. И хотя он действовал в одиночку, на свой страх и риск, фактически он представлял те здоровые силы партии, которые спустя десять лет поведут страну к обновлению, к очищению, к демократии.
Юристы, причастные к делу Саблина, и сегодня комментируют его «преступление» с тех же позиций, с каких смотрела на этого офицера брежневская верхушка в 1976 году. При этом они лукавят, во-первых, в том, что объект преступления (брежневский режим) подменён в их толкованиях средством преступления (захват корабля); «забывают» при этом, во-вторых, что корабль Саблину был нужен вовсе не для предательского побега в Швецию, а для заявления протеста против самоубийственной для народа, страны партийно-государственной политики недогенералиссимуса.
Максимум саблинских требований — дать ему возможность выступить по Центральному телевидению.
Вот тут-то и заключена разгадка «феномена Саблина», объяснённого почти за сто лет до выступления «Сторожевого» отставным штабс-капитаном артиллерии народовольцем Константином Степуриным. Двадцать пятого июля 1884 года он заявил на следствии:
«Коль скоро общество стеснено в выражении своих наболевших потребностей легальным путём, оно неизбежно заявит о них незаконными средствами (конечно, если сколь-нибудь жизненно), борясь за самосохранение… То государство, в котором критика и гласность не пользуются правами гражданства, неизбежно обречено на смерть и разложение».
Присягу Саблин нарушил лишь формально. Объективно же его действия направлены не на измену Родине, а на освобождение Родины от тех пут — экономических и политических, — которые связали великую страну по рукам и ногам. Карательный закон в неправовом государстве, что молитва Фарисея, — кровавое фарисейство. Маршал Брежнев тоже принимал военную присягу и как военный человек (Верховный Главнокомандующий Вооружёнными Силами страны) тоже подлежит юрисдикции военной прокуратуры. И я считаю, что он в гораздо большей степени, чем Саблин, заслуживает обвинения в измене Родине, ибо он своими действиями, а пуще — преступным бездействием уклонился от выполнения воинского, государственного и партийного долга. Он упустил тот исторический шанс, который был дан стране хрущёвской «оттепелью», он привёл КПСС к идеологическому банкротству, государство — к экономическому кризису, армию — к подрыву боевой мощи.
Как главковерх он несёт прямую ответственность за серию военно-морских катастроф, происшедших в годы его правления, за зарождение и расцвет «дедовщины», за вторжение в Чехословакию. За одно лишь развязывание войны в Афганистане он должен быть назван военным преступником и изменником Родины (не говоря уже о таких «мелочах», как соучастие в бриллиантокрадстве).
То, что совершил Саблин, — ужасно. Но ужаснее всего то, что он должен был это совершить. И посему человек, выступивший против облечённого высшей властью изменника Родины, не может быть назван предателем.
Да, именно об этом почти сто лет назад твердил штабс-капитан Степурин:
«Побудило меня стать на нелегальный путь деятельности наболевшее… убеждение в полной невозможности законными средствами содействовать выходу России из того тягостного и поистине критического положения, в котором она в настоящее время находится и которое признаёт существующим и само правительство…
Бюрократия овладела всем и вся — и телом, и духом общества — и своим мёртвым формализмом и присущей ему традиционной неправдой… стоит фатальной стеной между правительством и обществом, мешает… возродить Россию от объявшего её кошмара. Как же быть честному русскому гражданину при сознании всего этого? Оставаясь верным закону, он будет преступником против общества; оставаясь же на стороне интересов общества, он, чтобы заявить обществу о его критическом положении, должен нарушить закон…»
Эти на удивление не утратившие злободневности мысли хочется подкрепить выводом современного публициста: «Кто виноват? Брежнев? Сейчас легко так сказать. Виновата партийная дворня, небескорыстно раздувавшая пустой резиновый сосуд? Больше, чем он. Да потому, что ведала, что творила. Но главный виновник, которого надо привлечь к суду истории, — брежневский режим, который законсервировал бедность и развратил сознание огромной массы людей».
Если в Сталина многие верили и почитали его искренне, то Брежнев, омундиренный аппаратчик, отнюдь не представлял собой кумира даже для самой далёкой от политики части народа. Слова Саблина о бедах страны, о её корыстных и бездушных вождях, возможно, были самыми первыми словами правды, сказанными матросам официально, они обладали для них бесспорной очевидностью, особенно убеждать их, агитировать не пришлось. Искры упали на сухую траву. «Сторожевой» развёл пары…
Главный камень преткновения для тех, кто не приемлет саблинского вызова, в том, что он нарушил военную присягу. Нарушил её, ибо арестовал командира, взял командование кораблём и перестал подчиняться приказам вышестоящих начальников. Да, всё это так. И тут есть о чём подумать. Но вот что удивительно. Газета «Красная Звезда», та, что не раз бичевала Саблина посмертно, воздавая дань декабристам, воспевая их мятеж на Сенатской площади, утверждает устами своего публициста:
«Русские офицеры… честь свою ценили выше, чем присягу» (26 декабря 1990 года).
Значит, получается так, что русским офицерам можно было ценить свою честь выше, чем присягу, а советским — нельзя. Я вообще против искусственного разделения русской дореволюционной армии и современной. Но это особый разговор. Здесь же хочу напомнить, что и ныне лучшие офицеры честь свою ставят превыше всего. И капитан 3-го ранга Саблин — из их числа.
Из конспектов Саблина:
«Человек может и часто должен жертвовать своей жизнью, но не личностью. Жертва есть условие реализации личности». Ник. Бердяев.
«Большинство людей умирает, достигнув 20–30-летнего возраста. Перешагнув этот рубеж, они превращаются в собственную тень». Ромен Роллан.
Поступок Саблина кажется нам случайным броском героя-одиночки лишь на фоне нашего общего неведения о том, что все семьдесят лет партийной диктатуры борьба против неё не прекращалась. Ещё не написана история этой борьбы. И как бы историки-наёмники ни трактовали эту борьбу, ни наклеивали на неё пёстрые ярлыки правых (левых) мятежей, она тем не менее шла до самых последних дней, и дело Саблина — это закономерный, неслучайный эпизод в череде.
Да, он не отбросил коммунистическую фразеологию, но не потому, что фанатично верил в лучезарное завтра по Марксу—Энгельсу—Ленину, а потому, что надеялся, что матросы, офицеры, все советские люди пойдут за ним скорее и вернее, если ему не придётся ломать привычный им стереотип мышления, если он не даст повода сразу же заклеймить себя тавром антикоммуниста, которое повлечёт за собой весь набор идеологических ярлыков: антисоветчик, пособник империализма, вплоть до агента спецслужб.
С позиций истинного коммуниста, борца за неискажённое Учение он был менее уязвим со стороны идеологической инквизиции.
Так я думаю о Саблине теперь, прочтя его дневники, конспекты, письма, выслушав рассказы о нём его друзей и близких. Впрочем, вполне допускаю, что он мог искренне верить в справедливость марксизма-ленинизма, незамутнённого кровавой практикой ВКП(б) — КПСС. В любом случае для него важнее всего было публично уличить партийных бонз в чудовищном расхождении их слов с их делами.
Сомнение в коммунистической убеждённости Саблина высказал и генерал Борискин: «Скажу, что Саблин свои преступные действия только прикрывал коммунистическим призывом, а на самом деле готовил себя в военные диктаторы вроде генерала Корнилова или адмирала Колчака».
Оставим Колчака и Корнилова на совести генерала. Однако возьмём в толк, что Саблин, как и все мы, воспитывался на беспрестанном воспевании революционного насилия. Вспомним фильм «Броненосец „Потёмкин“»: матросы, разъярённые недоброкачественным борщом, выбрасывают офицеров за борт и в конце концов уводят боевой корабль в чужую страну. Все они — беззаветные герои. Откроем любую книгу по истории русского флота. Бунт на крейсере «Память Азова»: матросы, недовольные всё тем же борщом, берут на штыки командира корабля, убивают кувалдой инженера-механика, стреляют в только что назначенных на корабль девятнадцатилетних, ни в чём не повинных мичманов и, конечно же, зачисляются нашими историками в герои. Матросы «Авроры» убивают своего командира — их портреты на музейных стендах. Примерам несть числа. И потому удивление — «Как подобная мысль могла прийти в голову советскому офицеру?!» — лицемерно.
