Виктор Бердинских - Тайны русской души. Дневник гимназистки
А у меня сидела Маруся (Бровкина), и разговаривали мы о многочисленных свадьбах. Согласились на том, что уж если нам придется выходить замуж – на что, по словам разнообразных примет, нам нет надежды, – то уж как следует: будем венчаться – и с певчими, и не тайком, и с чаем (обед нынче невозможен). Что только можно достать и сделать – всё сделаем…
На следующий день мама с тетей приходят ко мне на телеграф, и, бросив свою работу, я иду в Первый класс. И там мне сообщают новость:
– Знаешь – какие новости? Зинка-то Домрачева с женихом приехала! И он у нас сидит. А может быть, и с мужем…
Шура вчера говорит:
– Что-то Зина (Домрачева) не едет, и не знаю – почему? Может, уж обвенчанная приедет…
– Как это?
– Да у нее жених есть: на Масленой приезжали благословения просить. Да его (жениха) мать против этого: ей нужно сначала старшего сына женить…
Все были удивлены. И я – тоже. А работы на (пишущей) машинке было много – зарылась я совсем. И пальцы не ходят, и щеки горят… А тетя говорит:
– Ну, у тебя кто-нибудь третий сегодня здесь будет в гостях! Лидочка Рубанова была, мы вот… Еще кто-то придет!
И – правда. Очень вскоре отворяется дверь, и неуверенным шагом, изжелта-бледный, обросший черной щетиной, – входит Ощепков. Только – глаза блестят!
– Господи, Боже мой! – говорю. – Ну – как здоровье?
– Теперь – лучше…
Это было в пятницу – 18 (5) числа (мая). А в больницу его свезли на второй день Пасхи.
На шестой неделе (Великого поста) ему дали отпуск – на десять дней. Уехал домой (в Пермь?), вернуться должен был в Четверг Великий. Но приехал раньше – во вторник. Заходил в четверг на телеграф. И ушел – за пять минут до меня. А я одна возвращалась в этот день – задержалась с работой. Мне было очень грустно: ко Всенощной не удавалось пойти – Анна Ивановна была на «льготе»… Целый вихрь одиночества и сознания его крутился в груди – тяжело было. И ощущенье ненужности мучило…
Камнем сдавило мне грудь,Трудно мне было вздохнуть…
Вот – поднялась в гору, на Семеновскую улицу. И – остановилась. Гул колоколов лился во влажном воздухе, темнело небо. А на земле – совсем темно было, и от Церкви узкая, трепетная, мерцающе-вспыхивающая ленточка вилась движущимися изгибами и подымалась в гору. И слабыми маленькими огоньками уходила вдаль…
Я стояла – и не хотелось мне двигаться с места. Это были минуты светлые, таинственные, умиротворяющие. Что-то стало ясно. Я не знаю, не помню – что… А потом – точно огоньки зажглись и в душе. И сделалось тепло и ясно…
Это – мимоходом. Это – просто я увлеклась милым воспоминанием…
В пятницу (перед болезнью) он (Ощепков) работал долго – на ночь. И ушел раздраженный и усталый. У самой двери я его остановила.
– Чего вы сияете? – спросил он.
– А вы чего сердитесь? – ответила я.
– Да не ладится работа, и Л. П. (Картиковская) тут еще глупит…
– Так из-за этого – сердиться, хмуриться, раздражаться? Не стóит… Право!..
Улыбнулся-таки и пожелал покойной ночи…
На второй день Пасхи пришел. И язвил по поводу того – «который раз мы с “Аввой” кушаем?..».
– Влезайте сюда! – сказала я из телефонной будки. – Мне вас не видно. И говорите: чего вы злой?
– Я не злой, а больной. Говорят, я бредил. Вчера у меня температура была 40,8º.
– С этим надо лежать!
– Я и лежал. А сейчас – из приемного покоя (от врача) по пути. Вот еще – в театр (на) завтра билет есть…
– Меня завтра тоже звали.
– Пойдемте?
– О, завтра мы (в) ночь (дежурим)… И вам не советую. Уж посидите лучше сегодня дома, и завтра не надо ходить!
– Ну – хорошо… Да уж и билеты запродал…
На следующее утреннее дежурство услыхала, что Ната говорила с больницей: (о том), что «он не встает, но еще не выяснено – что с ним»… Я поняла, что о нем (Ощепкове). Больше не знала и не спрашивала ничего: не хотелось спрашивать…
На другой день после выписки (он) днем был на телеграфе, сказал, что плеврит у него был. А вечером снова пришел: поправлять телефон – вместо Анатолия («ему хотелось пойти в город…»).
– Ната свободна, они гуляют, – это объясняю я.
Мельком узнал, что у меня «льгота». Это сказала Мария Раймундовна, когда он «провожал нас до своего дома» – после дюжины продиктованных мне депеш…
И вот в воскресенье (19 мая) – из-за продовольственных книжек, когда я шла (за ними) на станцию, – увидела издали, что Ощепков с Якимовым идут навстречу. Я свернула к Рубановым, и мы не встретились. Зато, когда, отбыв снова у Рубановых и у Марии Раймундовны, я шла домой, встречаю его (Ощепкова) – у Филимоновского дома…352
8/21 мая, вторникПродолжаю.
Издали (Ощепков) улыбается:
– Здравствуйте, Нина Евгеньевна! Вы откуда?
– Была на (телеграфной) станции.
– А я из (Александровского) сада.
– Я видела, как вы прошли. Мы немного не встретились…
Рассказываю, где – ибо выражено крайнее любопытство.
– Я там посидел, почитал, прошелся… Я… там думал вас увидать… А вы куда сейчас?
– Домой.
– Не ходите домой! Пройдемте лучше в сад?
– Нет, и не подумаю. Я обедать пойду…
– А вы завтра пообедайте – за сегодняшний день, право, а?..
– Нет.
– Я провожу вас немножко…
– Ну – ладно. А в сад не пойдем сегодня. Вам надо пойти домой и лечь. Будет – погуляли! А то температура прыгнет…
– Ну нет – я соразмерил…
– Это будет видно. Во всяком случае, сегодня не пойду. Вот завтра – другое дело. А вы – домой и в постель!
– Ну нет, не лягу! Возьму книжку (Байрона нашел), шинель – и пойду в (Александровский) сад… Лаптевскую дачу знаете?.. Там хорошо! На земле устроишься…
– Вот, вот! Самое «разумное», что вы могли сделать – на другой день по выздоровлении! Это – «очень хорошо»!.. Как же я после этого могу вам доверять?.. «Соразмерил», говорит, а сам после плеврита – на сырую землю!..
– Там сухо…
– Теперь-то?!
– Да, право же, высохло!..
– Знаю я весеннюю «сухость»… Что захотели нажить?
– Я и не то перенес, да обошлось…
– А что?
– Воспаление (легких)…
– Не удивите – у меня три было…
Довела до того, что дал честное слово, что не будет ложиться на землю, что не лежал еще, а только «собирался»… Дошли до угла (улиц) Спасской и Владимирской. Прощаемся.
– А завтра что будете делать?
– Я ведь гуляю. В (Александровский) сад пойду.
– А когда?
– Часов в одиннадцать.
– Так вы в это время там бываете?
– Да…
– Так ведь и я прилечу?!.
– Это – ваше дело, – смеюсь.
– Нина Евгеньевна, я приду?
– Да мне-то что?!
– А где я вас там встречу?
– Это еще что? Форменное свидание?
– Да… Так ведь как же: я буду знать, что вы – в саду, и не найду, а?..
Молчу. Мне смешно.
– Мы встретимся с вами на берегу…
В шутливом тоне рассказываю об этом тете и Кате, Зине (сестре). И подробно – Лиде (Лазаренко), так как сижу у нее вечер.
– Ты пойдешь! – говорит она, когда я нерешительно замечаю:
– Наглупила немножко…
– Ты пойдешь!.. Фу, какая ты эгоистка стала! Думаешь, он не получит от тебя то, что ему надо? И ты развлечешься. Только не будь «зимой»! Слышишь? Сделай ваши отношения дружескими. Только – не холодными. Не отталкивай!..
– Почему ты думаешь, что я – «холодная»?
– Я не видала тебя с другими, но, судя по некоторым твоим рассказам и по тебе, ты так замаскируешь себя, что со стороны никогда и не подумаешь, что в тебе есть что-то теплое…
Ты можешь перемаскироваться даже. У тебя есть такая тенденция…
И я была такая дура, что пошла! Наделала себе беспокойств только…
Отправилась в половине одиннадцатого, зашла в (Казенную) палату, поговорила с папой, повидалась с Зинаидой Александровной Куклиной…
Прихожу в (Александровский) сад. Издали вижу – (Ощепков) встает со скамейки и безнадежной походкой отправляется к ротонде и в глубину сада. Я – около изгороди. На перегородке встречаемся. Обходим сад. Сидели то на берегу, то в глубине. Бинокль с ним. С ним же – и два номера журнала, издающегося в Перми-II телеграфистами.
– Слáбо, – говорю.
Соглашается:
– Это можно интереснее и ярче написать. Напишите, пошлите туда, а?
– Почему это вы мне предлагаете?
– Да вы можете.
– Из каких это таких моих речей вы заключили?
– Не знаю. Я чувствую. С вашим даром слова… Опишите телеграф… какое впечатление он на вас произвел, о жизни этой… Критику на всё… О развитии…
– Нет, не буду писать.
– Я вот послал, так не знаю…
У меня были с собой Тагор и Метерлинк. И в той книжке (Тагор), которую он рассматривал, лежали как раз мои стихи. Он счел их за письмо и не прочел…
