Казимир Валишевский - Вокруг трона
Екатерина, без сомнения, не могла видеть, куда приведет косвенная пропаганда в будущем, слишком далеком, чтоб императрица могла над ним задумываться... Она даже допускала собрания в кафе Анри – настоящем клубе, куда отправлялись пить пунш и рассуждать о политике, и где велись, конечно по-французски, очень либеральные разговоры. Эта эмиграция, невольно и бессознательно связанная с выполнением задачи, плодов которой не суждено было увидать еще многим поколениям, поражала Екатерину, также как впоследствии Гоголя, главным образом, наружным легкомыслием, забавлявшим и успокаивавшим императрицу, между тем как некоторых местных наблюдателей, не поддававшихся общему ослеплению, она опечаливала. Видя жест и не слыша звука – звук еще застыл в ледяном пространстве – последние судили по смешной, необузданной мимике. «Удивляюсь», писал граф Ростопчин, «каким образом эти люди», – дело идет о французах, – «могут внушать настоящее сочувствие! Во мне они никогда не вызывают иного участия, как возбуждаемого трогательной пьесой; потому что эта нация существует только комедией и для комедии. Изучая французов, находишь что-то до такой степени легковесное во всем их существе, что не знаешь, как эти люди могут ходить по земле. Убийцы и глупцы остались у себя на родине, а сумасшедшие бросили ее, чтоб увеличить собой число шарлатанов на свете».[106]
Екатерина также играла ничего не стоившую ей комедию с этими представителями, большей частью знатными, уже исчезающего мира. Прибытие графа д’Артуа в 1793 г. привело ее в восторг: это самая сенсационная сцена пьесы. Была минута – до Варенна – когда императрица мечтала оказать гостеприимство самому Людовику XVI и громко заявляла, что сочтет это за «самое замечательное событие своего царствования». Принцесса Цербсткая предлагает гостеприимство потомку Людовика Святого! Она знала, что говорила! Отпрыск французского королевского дома, которого ей посчастливилось заполучить, прогостил у нее целый месяц, и она показала ему все великолепие своего двора, также как все очарование собственной особы. Он со своей стороны держал себя подобающим образом, был «великолепен», как утверждал Ланжерон, «прост, приличен, скромен, глубоко и искренне огорчен, без рисовки и аффектации. Он проявляет в суждениях ум холодный и мудрый, опровергая понятие, составленное о нем в России на основании его легкомыслия и жизни в молодости, и внушает самое живое, почтительное участие». Но графу не удалось иметь с государыней ни одного разговора, который бы коснулся серьезно вопроса об эмиграции и королевской власти. Екатерина была мастерица увертываться. Граф д’Артуа вознаграждал себя с Зубовым, который, польщенный, относился к нему любезнее и был очень щедр на обещания.
Через месяц ресурсы Екатерины, по-видимому, истощились. Впрочем, спутники принца не представляли такого же приятного общества, как он. У епископа Арраского «вид и разговор гренадера»; шевалье Ролль слишком вмешивался в швейцарские дела и в дела Лагарпа; граф д’Эскар не находил стол императрицы достойным такой великой государыни и слишком бесцеремонно высказывал это. Час разлуки пробил. Принц уехал с обещаниями фаворита, положившись на которые чуть не попал в свободной Англии в тюрьму за долги. Небольшая сумма денег, увезенная им с собой, позволила ему прожить некоторое время в Германии, а знаменитая шпага, данная, чтобы он употребил ее с Богом за короля, в следующем году перешла в Гамме к ростовщику, чтоб было чем заплатить за туалеты мадам де Паластрон. «Я бы не дала ее вам, – говорила Екатерина на торжественной аудиенции, – если бы не была убеждена, что вы скорее умрете, чем поколеблетесь пустить ее в ход». Бедняга пустил ее в ход при первой же возможности.
Колонн, приехавший позднее, не встретил такого хорошего приема. Екатерина мало-помалу привыкла смотреть на французов, живших в ее государстве, не как на гостей, но как на новых своих поданных. Она не допускала их держать себя так, как не позволила бы последним. Бывший генеральный контролер произвел на нее впечатление несбывшегося сна. Да и дух терпимости, высказываемый ею в начале революционных волнений к проявлявшемуся в них столкновению идей и принципов, мало-помалу стал чужд ей. Она дошла до того, что действительно стала разделять чувства, которые долго старалась привить своим германским соседям, сама им вовсе не симпатизируя. Она еще не собиралась подняться в поход, чтобы восстановить во Франции трон и алтарь, но чувствовала потребность сорвать свое сердце на французах и делала это на тех, которые оказывались у нее под рукой. В 1795 г. соотечественников Колонна принимали не в одних только гостиных; мы их встречаем столько же, и даже больше, в тюрьмах. Бонне, бывший генеральный консул в Варшаве, просидел в заключении два года. По приказанию Сиверса, всемогущего представителя Екатерины на берегах Вислы, он был однажды ночью перевезен безо всякого следствия в Петербург. В каземате Петропавловской крепости у него оказался соотечественник, посаженный за неправильность паспорта. Этот другой француз сошел с ума через полгода и был отправлен в сумасшедший дом, где выздоровел; затем он снова был посажен в тюрьму, где с ним делались буйные припадки. Когда он слишком шумел, его секли, пока он не умолкал. Костюшко и его адъютант Немцевич знали его и нашли возможность сноситься с ним; ему было двадцать пять лет, и фамилия его была Фарж. А Вольтера и д’Аламбера уже не было в живых, чтоб заступиться за него! Друг философов тоже исчез: теперь царствовала просто Екатерина II, намеревавшаяся заключить саму Францию под стражу шестидесяти тысяч тюремщиков, которых Суворов собирался вести туда.
Глава 5
Авантюристы и авантюристки. Княжна Тараканова [107]
I. Итальянцы и итальянки. – Пьемонтец Одар. – Неаполитанец Ласкарис. – Барон Тотт. – II. Калиостро. – Княгиня Санта-Кроче. – Герцогиня Кингстонская. – Княжна Тараканова.
IРисовать картину двора, выводить на сцену лиц, окружавших коронованную особу восемнадцатого столетия, и не указать роль некоторых авантюристов было бы непростительной забывчивостью, которая могла бы показаться невероятной. Екатерина не избегла общей участи: с 1762 г. среди ее приближенных мы видим пьемонтца Одара. Он исчез после государственного переворота, возвратился через несколько лет, чтоб принять участие в заговоре против вдовы Петра III, – потому что теперь она была на престоле – и едва успел бежать, чтобы исчезнуть уже навсегда; его, кажется, убило молнией в Ницце. Но он оставил в Петербурге свое семя: в 1788 г. Ланжерон столкнулся там с итальянцем, как две капли воды похожим на Одара. Его звали, или он сам звал себя, графом Морелли: настоящая же его фамилия была скорее Розатти: он был музыкантом во французском полку. Его голос, гитара, и без сомнения, некоторые другие таланты доставили ему доступ к Потемкину. Когда разразилась вторая турецкая война, он был графом, полковником и георгиевским кавалером. Ланжерон, приехавший в Россию с почетным и славным прошлым, изнывал в ожидании поручения, которое ему обещали в австрийской армии. Он уже совершенно отчаялся дождаться чего-либо, когда, придя однажды к нему, Розатти, или граф Морелли, дал ему понять, что ему придется отказаться от надежды получить место, если он не отправится к г-ну Альтести. Обязанностью последнего, иллирийского проходимца, секретаря фаворита Зубова и товарища министра, было давать места иностранцам и, если понадобится, следить за приехавшими в Россию или уже живущим там иностранным элементом. После некоторых колебаний Ланжерон решился последовать совету. «Его передняя, – рассказывает он, – бывала с семи часов утра так же набита, как передняя Зубова... Я отправился к нему после обеда, застал его, пробыл пять минут у него в гостиной и ни словом не упомянул о своем деле. Через три дня я получил поручение и уехал».
Мы уже имели случай упомянуть громкое имя другого искателя приключений, получившего, благодаря Бецкому, место управляющего искусствами и директора Кадетского корпуса. Самозванец Ласкарис был итальянцем – сыном неаполитанца, лавочника в Кефалонии, по фамилии Карбури. Его обман и настоящую фамилию обнаружила в один прекрасный день жена рагузского консула, посланного в Петербург – настоящая Ласкарис. Это однако не помешало бы его карьере; но через некоторое время негодяя выгнали со службы в Кадетском корпусе вследствие обвинения в позорном деле, поднятом против него местным священником. Тогда ему дали место в полиции.
В 1764 г. в Петербурге появился брат барона Франсуа де Тотта, венгр, дипломатическая и военная карьера которого во Франции была весьма почтенная. Он сопровождал г-жу Салтыкову, жену русского посланника в Париже, принужденную из-за здоровья вернуться на родину и скоро завел обширное знакомство в лучшем столичном обществе. Поступив волонтером в тридцати тысячный корпус, стоявший в то время в Царском «лагере», он жил в одной палате с фаворитом Орловым и был представлен последним императрице. К несчастью, он наделал долгов и вздумал воспользоваться своими связями и блестящим мундиром французского кавалериста, чтобы предложить свои услуги маркизу де Боссэ, тогдашнему французскому послу. Боссэ умер как раз в это время, и де Тотт надеялся занять место уполномоченного в делах, но затем удовлетворился менее почетной должностью собирателя справок, на жалованье при посольстве. Пользуясь своей близостью с Паниным, он получил обещание довольно высокого жалования и уплаты своих долгов; но первый министр Екатерины, прослышав о происходившем, посоветовал торговцу государственными тайнами поскорей перебраться заграницу. Министр даже снабдил его из собственного кошелька средствами к поспешному отъезду. В оправдательной записке, представленной в 1771 г. герцогу Эгильонскому, де Тотт защищается довольно забавно против оскорбительного предположения, что им руководили мотивы личного интереса: «Поместите при французском дворе русского, одаренного здравым смыслом, именем, хорошими манерами, постоянно встречающегося с первым министром, стоящего близко с самыми великими особами обоего пола; представьте себе, что он не любит смотреться в зеркало, имеет восемь тысяч франков долгу, и вы поймете всю затруднительность его положения».
