Мэри Рено - Божественное пламя
- Слушай, - сказал он, - ты знаешь, что произошло с отцом под Византием?
Она кивнула.
- Его собаки выдали. Собаки и луна. - В печальных глазах Клеопатры был испуг, но вины не было. - Ты меня понимаешь, верно? Я имею в виду, ты знаешь колдовство. Ты видела... чтобы она что-нибудь делала тогда?
Сестра молча покачала головой. Если сейчас сказать - это когда-нибудь после обязательно вылезет... Ведь мать с братом очень друг друга любят, но ссорятся страшно - и тогда говорят всё подряд, не задумываясь... Его глаза пронизывали её, словно северный ветер, - но всё, что она знала, было спрятано страхом. Вдруг он поменялся, ласково взял её за руки сквозь складки плаща.
- Я никому не скажу, что ты мне сказала. Клянусь Гераклом! Ты ж знаешь, такую клятву я никогда не нарушу. - Он оглянулся на святилище в саду. Скажи. Ты должна, понимаешь?... Я должен это знать.
Она забрала руки, заговорила:
- Было то же самое, что и в другие разы, когда из этого ничего не получалось. А если что-нибудь ещё - я не видела, честное слово. Правда, Александр, это всё что я знаю.
- Да-да, я тебе верю, - нетерпеливо сказал он и снова схватил её за руки. - Не позволяй ей этого делать. Теперь она не имеет права. Я спас его под Перинфом. Если бы не я - его бы убили, понимаешь?
"Зачем ты это сделал?" Вслух она не спросила, они понимали друг друга без слов. Только глаза её неотрывно смотрели в его лицо, совсем не похожее на лицо их отца.
- Иначе я бы себя опозорил... - Он умолк; она решила, что он ищет какие-то слова, чтобы ей понятнее стало. - Ты не плачь. - Он провёл кончиками пальцев у неё под глазами. - Это всё, что мне нужно было знать. Ты ж ей помешать не могла!...
Он повёл её во дворец, но в дверях остановился и оглянулся вокруг.
- Если она захочет послать ему врача, лекарство, сласти какие-нибудь... Что угодно - дай мне знать. Это я тебе поручаю. Если не сделаешь - виновата будешь ты, на тебя падёт!...
Она побледнела от ужаса. Но его остановило даже не отчаяние, а изумление сестры.
- Нет, Александр! Нет!... О чём ты говорил - оно же никогда не действовало, она сама должна это знать!... Но это страшно, ужасно, и когда... когда ей очень плохо - оно ей просто душу очищает, вот и всё!...
Он посмотрел на неё почти с нежностью и медленно покачал головой.
- Если бы! Она на самом деле старалась, я видел. - Её печальные собачьи глаза стали ещё печальнее от этой новой ноши. - Но это было очень давно, ты не отчаивайся. А теперь наверно так и есть, как ты говоришь. Славная ты девочка, сестрёнка.
Он поцеловал её в щёку; сжал ей плечи, забирая свой плащ... И пошёл через помертвевший сад, сияя золотой головой; а она долго смотрела ему вслед.
Медленно тянулась зима. Царь во Фракии потихоньку поправлялся; письма подписывал уже сам, хоть рука и дрожала, как у старика. Он прекрасно понял все дельфийские новости и распорядился, чтобы Антипатр осторожно поддержал амфиссийскую войну. Фиванцы хотя и присягнули Македонии - всегда были ненадёжным союзником, с персами якшались; ими стоило и пожертвовать при нужде. Он предвидел, что государства Лиги проголосуют за войну; причём каждый будет надеяться, что бремя этой войны понесёт кто-то другой. А Македония будет стоять рядом - ненавязчиво - в дружеской готовности взять на себя это тяжкое, хлопотливое дело. И так у него в руках окажутся ключи от всего юга.
После зимнего солнцеворота Совет проголосовал за войну. Но никто не хотел уступить главенство городу-сопернику, потому все государства выставили только символические силы. Командование этой несуразной армией взвалил на себя фессалиец Котиф, Председатель Совета. Филипп избавил фессалийцев от анархии племенных распрей, и в большинстве своём они были благодарны ему за это. Мало было сомнений, к кому обратится Котиф за помощью в трудный час. Об этом и разговаривали друзья, ополаскиваясь под фонтаном на стадионе.
- Пошло дело, - сказал Александр. - Знать бы, когда всё начнётся.
- Женщины говорят, если на горшок смотреть, то он не закипает никогда, - заметил Птолемей, выпростав голову из полотенца.
Александр, настроенный на постоянную готовность, гонял их нещадно; так что Птолемею удавалось встречаться со своей новой возлюбленной гораздо реже, чем хотелось бы; он был не прочь и расслабиться.
- Но они же говорят, стоит от горшка отвернуться - он тут же выкипает, - возразил Гефестион.
Птолемей посмотрел на него сердито. Ему-то хорошо, ему всего хватает!...
Да, ему хватало. Или, во всяком случае, свой нынешний удел он не променял бы ни на что другое - и этого не скрывал. А всё прочее оставалось его тайной; никто не знал, с чем ему приходилось мириться и как трудно это ему давалось. Гордость, целомудрие, сдержанность, приверженность высшим целям... Он цеплялся за эти слова, чтобы легче было переносить явное нежелание Александра, коренившееся где-то в душе, так глубоко, что спрашивать невозможно. Может быть, что колдовство Олимпии оставило шрамы на душе её сына? Или пример отца?... Или дело в том, - думал Гефестион, - что только здесь он не стремится к главенству, а вся остальная его натура восстаёт против этого?... Ведь первенство ему дороже жизни... Однажды в темноте он прошептал по-македонски: "Ты у меня первый и последний," - но непонятно, что тогда прозвучало в голосе его: экстаз или невыносимая печаль. Правда, почти всегда он бывал открыт и от близости не уклонялся, - но словно не считал это таким уж важным. Можно было подумать, акт любви состоит для него в том, чтобы просто лежать рядом и разговаривать.
Он говорил о человеке и о судьбе; о словах, которые слышал во сне от говорящих змей; о действиях кавалерии против пехоты и лучников... Он цитировал Гомера о героях, Аристотеля о Всемирном Разуме, Солона о любви; говорил о тактике персов и о воинственности фракийцев, о своей умершей собаке, о красоте дружбы... Разбирал поход Десяти Тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона к морю... Пересказывал дворцовые сплетни и разговоры в штабе и в казармах; поверял самые тайные секреты обоих своих родителей... Размышлял вслух о природе души в жизни и в смерти, и о природе богов; говорил о Геракле и Дионисе, и о том, что при Желании (с большой буквы!) можно достичь всего...
Так бывало везде: в постели, где-нибудь в скалах, в лесу... Гефестион, бывало, обхватывал его за талию или клал ему голову на плечо - и слушал, стараясь утихомирить шумное сердце своё. Он понимал, что ему говорится всё, - и был горд несказанно! Но с этой гордостью мешался и благоговейный трепет, и нежность, и мука, и чувство собственной вины... Он терял нить, боролся с собой, снова улавливал смысл речи - и обнаруживал, что не может вспомнить, о чём только что говорил Александр. Ему в ладони высыпались несметные сокровища - и ускользали меж пальцев, пока его мысли терялись в ослепляющих миражах, навеянных желанием. В любой момент Александр мог спросить, что он думает о том и том: ведь он был гораздо больше чем просто слушатель... Зная это, он снова старался вникнуть - и часто увлекался, даже против воли: Александр умел передать свои образы, как другие передают страсть. Иногда, когда он особенно загорался и испытывал благодарность за то, что его поняли, - Желание, которое может достичь всего, подсказывало нужное слово или прикосновение... Тогда Александр глубоко вздыхал, словно из самой глубины своего существа, и шептал что-нибудь по-македонски, на языке своего детства. И всё бывало хорошо, или - по крайней мере - так хорошо, насколько это вообще возможно.
Он любил давать, богам или людям - одинаково; он хотел быть непревзойдённым в этом, как и во всём остальном; он любил Гефестиона - и простил ему, раз и навсегда, что тот нуждается в нём вот так... И свою глубокую меланхолию потом переносил без жалоб, как рану. Платить приходится за всё... Но если после этого он бросал дротик мимо цели или выигрывал скачку с отрывом только в два корпуса вместо трёх - Гефестион всегда подозревал, что он клянёт себя за утрату мужества, хоть и не выдаёт этого ни единым словом или взглядом.
Александр часто грезил наяву; и из этих грёз появлялись мысли твёрдые, острые, как железо из огня. Он мог подолгу лежать на траве, закинув руки под голову; или сидеть, положив копьё поперёк колен; или шагать по комнате, или смотреть в окно, чуть вскинув голову... А тем временем перед глазами у него проносились образы, порождённые непрерывной работой ума. Он забывал о своём лице - и оно говорило; эти оттенки выражения не смог бы передать ни один скульптор... Так лампа горит за плотными шторами, и видно лишь отдельные сполохи, когда приоткроется щель. В такие моменты, - думал Гефестион, - даже бог с трудом удержался бы, чтобы не протянуть к нему рук; но как раз тогда его трогать нельзя... Впрочем, это было известно с самого начала.
Поняв это, Гефестион и сам до какой-то степени научился у Александра перегонять силу сексуальной энергии на другие цели. Но его собственные притязания не простирались так далеко, как у Александра; и главная его цель была уже достигнута: ему доверяли полностью, его любили глубоко и постоянно.
