Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте
На похороны Сталина автор тоже пошел, но не попал: спускаясь от Покровских Ворот к Трубной площади и уже увязая «в странной, точно разлитой на земле повыше щиколотки, неподатливой массе – толстом слое свалившихся и сдернутых с ног тысяч людей галош», он вдруг вывернулся направо, в один из сретенских переулков, что и спасло жизнь уже ему самому. Сталин словно и из гроба требовал себе все новых и новых жертв!
Между тем «Начало марта» – с подзаголовком «Семейные мелочи 1953 года» – вовсе не о похоронах тирана, а целая сага о непрошибаемых кабинетах кадровиков и непроходимых еврейских мытарствах с трудоустройством в самый разгар «дела врачей»[309]. Еврею, даже и фронтовику, стало нельзя не только в редакцию или в институт, где он работал или учился до армии или до войны, но и к должностям уровня «оператор лотка с мороженым»! Какою же гнусною гидрою может вдруг обернуться для человека его родная, казалось бы, страна!..
Но подчеркну при этом одну деталь. Сталинский антисемитизм – не ровня гитлеровскому, это не геноцид, а репрессия-травля – крайне неприятная, с перспективой депортации, но все же не жидомор. Поэтому Порудоминский и настаивает на подзаголовке «семейные мелочи»: в масштабе истории еврейства – мелочи, хотя в масштабе индивидуальной судьбы, конечно же, нет.
Крошечный рассказ, по которому названа вся книга, посвящен эвакуирующимся беженцам из аннексированной Сталиным и атакованной Гитлером части Польши. Нахум – невиданный на сибирских просторах эдакий шолом-алейхемовский мальчик с пейсами и глазами, вечно наполненными слезами, – ждет на улице своего тателе, пытающегося договориться в домоуправлении о возможности остаться в этом городе, а не ехать, согласно направлению, еще с полтыщи верст на восток в другой. Ватага местных ребят, среди которых и рассказчик, пристает к мальчику с вопросами, хохочет на его ответы, но и угощает мальчика мятными пряниками (вот спрямленный фрагмент диалога по этому поводу: «Кошер?» – «Каких кошек? Мятный!»). Не только ребятам, но и взрослым еще не понять ответа тателе на чей-то вопрос, откуда они: «Вы будете смеяться, молодые люди, но откуда уже нету, осталось только куда».
Порудоминскому, как очень немногим в русской литературе (Бабелю, например), удается улавливать и передавать самую суть «жаргона» – не внешне-грамматический его комизм и «картавость», а глубоко внутренний трагизм языковой интрузии одного языка в другой, в точности повторяющий крап и контуры совместного проживания говорящих на них народов. Там, где жизнь и языки соприкоснулись, пробегает искра и возникает новое языковое качество, неотличимое от поэзии.
«—У вас в К. есть кто-нибудь? Какие-нибудь родные? – спросил я, потому что сам жил у бабушки.
– Родные? Разве эта женщина – он показал в сторону удалявшейся Алисы Эдуардовны – мне не родная? И вы, дети, разве мне не родные? И он? – отец мальчика кивнул на Семена Моисеевича. – Завтра в К. добрые люди дадут нам кусочек крыши над головой и станут наши лучшие родные.
Когда он улыбался, во рту у него белел ровный рядок мелких зубов.
– А чем вы занимаетесь? – поинтересовался Анга. – Где работаете?
– Чем занимается человек? Ловит счастье. Вот так… – Отец мальчика взмахнул рукой, будто ловил что-то в воздухе, и вдруг между указательным и средним пальцами его белой руки оказалась медная пятикопеечная монета. – Но счастье можно только ловить, поймать его нельзя. Только ты обрадовался, что поймал, его уже нет…
Он разжал пальцы, в руке у него ничего не было».
Разве не тем же самым была и отчаянная попытка тателе зацепиться за этот город позападнее? Но ничто, никакие усилия и никакие пряники не смогли переломить бездушную силу одной казенной измятой бумажки, толкающей их на восток, в К. и к их «завтрашним лучшим родным». Сын потянул отца за руку, и они пошли на вокзал, где их ждала мамеле с двумя больными младшенькими и с медяком надежды в сухой ладони, еще не улетучившейся…
«Сочиненные» новеллы Порудоминского о Холокосте отмечены какой-то особой пронзительностью.
Так, «Последний еврей» начинается с того, что зеленый грузовик вот-вот отправится из условных Гульбишек (скорее всего Лиды) в столь же условный Ковалический[310] лес, где его уже ждали и рвы, и расстрельщики. В грузовике – все еще остававшиеся в живых «полезные» евреи, включая и Лермана с Берманом – ненавистных полицейских, верно служивших до этого герру Вайсу, и Голду с Хасей – любимых жену и дочь часовщика Менделя, ученика самого Раппопорта из Ковно. Не было на грузовике только самого часовщика: герр Вайс оставил его, потому что не исключал, что ему еще понадобится эта профессия (имени часовщика он не знал – зачем ему имя?).
Откажись Мендель, бросься он на Вайса с кулаками – глядишь, и получил бы свою пулю в живот, но Мендель, как пишет автор, не догадался. «“Ты знаешь эти часы, еврей?” – из разжатого кулака эсэсовца скользнули на стол маленькие, как монетка, золотые часики-медальон на тонкой золотой цепочке. Ему ли, Менделю, не знать! Свекровь подарила эти часики его матери, когда родился он, Мендель, потом, в день его, Менделя, свадьбы, мать отдала их Голде. Часики швейцарские, шли хорошо, Мендель ни разу не чинил их, разве чистил иногда… Мендель, ничего не видя сквозь запотевшее стекло, сунулся лупой под крышечку, потом поднес часы к уху и долго слушал их сердцебиение. Ему очень хотелось умереть, но он и на этот раз не умер. “Хороший механизм”, – он положил часы в большую ладонь герра Вайса. “Я должен расстрелять тебя, еврей”, – сказал эсесовец. Мендель встал, освободил из-под брови лупу и повернул картуз на голове козырьком вперед. Но герр Вайс показал Менделю пальцем снова садиться за работу. “Ты мой последний еврей, – сказал он. – Я сам знаю, когда тебе умереть”».
Гауптшарфюрер СС уже доложил наверх, что вверенная ему территория отныне юденфрай. Он слыл – и был – «ликвидатором» всех гетто в округе: чтобы это было понятнее, он по прибытии в городок лично расстрелял парихмахера Боруха Зингермана, перед этим классно его побрившего.
Отправляя зеленый грузовик под пули, герр Вайс подошел и без вожделения, как бы механически, «помял в ладони Хасенькину грудь: “Какая красивая еврейская девушка”» – только и сказал. А по возвращении грузовика похвастался иной добычей – Голдиными часиками. Работа у Вайса для Менделя и впрямь не переводилась. По ночам этот последний еврей лежал без сна и молчал: он больше «не думал, не вспоминал, не молился – Бог стал ему не нужен».
Но однажды герр Вайс решил, что уже пора. Усевшись перед самым бегством от красноармейцев в черный длинный автомобиль с открытым верхом, он «обернулся, оперся коленом о сиденье и, поднимая пистолет, сделал Менделю (стоявшему на крыльце. – П.П.) знак, чтобы стоял и не двигался. Мендель никуда и не собирался…».
Вайс не промахнулся, но и Мендель опять не умер: «он не слышал выстрела, только почувствовал, как крыльцо вылетело куда-то влево из-под ног, и упал лицом в пыль…». А когда встал, то увидел красноармейцев в серых ушанках, один из них прокричал: «Вали отсюда, дедушка, убьют!..»
Дедушка послушался и после окончания войны прожил еще долго: поселился в курортном Друскининкае, женился на литовке, неплохо зарабатывал, а через «знакомого начальника отделения милиции, которому он бесплатно чинил часы», даже сменил себе имя в паспорте – стал Эммануилом. И как бы прекратил быть Менделе, перестал быть последним евреем…
Потрясающ и рассказ «Трепет воздуха» – о расстреле евреев маленького местечка. Цви Довид удивительно хорошо пел, и эсэсовцы приказали ему во время акции петь еврейские песни. Он стоял у края ямы – и пел, пока последняя пуля не сразила и его. Двое уцелевших тогда под пулями выбрались в разное время из расстрельной ямы. И оба в голос рассказывали, что песня Цви Довида не замолкла, что его голос, не переставая, все звучал и звучал из едва присыпанной горы трупов.
К числу «придуманных» относится и новела «Великие мастера музыки» – о детском докторе и скрипаче-любителе, горбуне Лазаре Розенцвейге, по прозванию Кубик. Город, в котором он жил, не называется, но однозначно угадывается, в том числе и по имени знаменитого врача Выгодского, предвоенный Вильно. Сгущающаяся над Европой туча национал-социализма пугала Кубика, все его родственники и друзья уже подались кто куда – в Америку или в Палестину, но он, так и не покинув своих подопечных, дождался и советских оккупантов, и немецких.
Пани Ядвига, пожилая польская вдова и экономка Лазаря Розенцвейга, часто повторяла, глядя на небо: «Наш доктор – святой человек. Если бы он перешел в католичество, он пел бы с ангелами на небе». Когда пришли немцы и доктор переехал в больницу, Ядвига тоже все глядела на небо, а не в глаза, и явно смущалась, когда не отказалась от поручения доктора оставаться в его доме со всей обстановкой. Но когда этот не-католический, увы, святой попросил ее пристроить куда-нибудь к католикам Танечку, 12-летнюю дочку Натана Львовича Штульмана, их невоспитанного майора-постояльца, та категорически отказалась – «неможно»: «Была бы ваша дочь, господин доктор, тогда еще другой разговор. Но из-за большевистского ребенка…»!
