Евгений Долматовский - Зеленая брама
Представляю себе, как радовался Симонов, когда нашел в архиве эту депешу.
Симонов не просто делал выписки из документов, но тут же сопоставлял один с другим и уже на полях, очень скупо, ставил едва заметные знаки, в которых можно разобраться. И кое-что понять, если вникнешь в глубину материала.
Чаще всего пометки — своеобразная и несколько запоздалая полемика.
Почти полностью воспроизведен «Журнал боевых действий войск Южного фронта», записи, относящиеся к августу 1941 года.
Надо отметить, что начальники оперативного отдела штаба фронта (три полковника подряд сменились — это подмечает Симонов, нумерует) записывали ход событий не очень точно. Нет, они записывали, наверное, так, как было видно по поступающим в штаб донесениям и депешам. Записи-то правильные, а информация? Была ли она точной?
Вот, пожалуй, соответствующая положению запись:
«За 3 августа
Группа Понеделина, истощенная в непрерывных боях, в тяжелых условиях ведет бой в окружении, стремясь прорватья в восточном — юго-восточном направлении. Точных данных о положении частей армии, ввиду отсутствия связи, не поступало...»
Маленькой точечкой, долженствующей, наверное, выразить огорчение человека, и через десятилетия бессильного помочь, снабжена эта выписка.
В записях за 4 и 5 августа про нас сказано: «...без снарядов и артиллерии Понеделин отбивал непрерывные атаки противника... боеприпасы на исходе... упорные неравные бои с превосходными (так в документе, и это замечено и подчеркнуто Симоновым) силами противника...»
Вероятно, слово «превосходящие» только еще формировалось, искало себе место в штабном языке и в нашем обиходе.
Горестная запись 10 августа:
«С группой Понеделина (остатки 6-й и 12-й армий) связь потеряна и сведений нет...»
Симонов особенно четко, с явным удовольствием выписывает из записи за 4 августа фразу «войска ведут себя героически». Я знаю, что почти дословно пересказана телеграмма Понеделина, только у него было не «героически», а «геройски».
Если Южный фронт, его командование так оценило борьбу нашей группы, кто же через несколько дней, да еще и в условиях, когда связи с войсками не было, сообщил Сталину о генералах Понеделине и Кириллове как об изменниках?
После 10 августа в журнале боевых действий 6-я и 12-я армии больше не упоминаются.
Тяжелые дела на Южном фронте...
Уже 14 августа «противник охватом с северо-запада стремится овладеть Криворожьем, а также с северо-востока пытается захватить города Николаев и Одесса». Падение Николаева записано, как неожиданное.
...В кабинете, где я сижу, все полки заняты книгами одного автора, так много успевшего написать и так много еще и уже не успевшего.
Книги во всех изданиях и в переводе на многие языки.
Так было при нем, так неприкосновенно и теперь.
Почему-то мне страшно прикасаться к его книгам, вообще к чему-либо прикасаться в этой остывшей комнате.
Мне очень хотелось раскрыть книгу «Разные дни войны», чтобы сравнить, сверить эти записи и выписки с тем, что вошло в книгу.
Но я, лишь вернувшись к себе домой, снял с «симоновской» полки первый том «Разных дней» молодогвардейского издания 1977 года, надписанный 26 июля того же года: «Милому Жене с любовью сорока с лишним летней давности. Костя».
Да, эти поздние выписки, преимущественно из штабных документов, хорошо и по-деловому подтверждают характеристики и предположения, касающиеся Южного фронта в том жестоком августе.
Вот Военный совет докладывает Сталину об оставшихся после гибели «группы Понеделина» 18-й и 9-й армиях: «Эти армии по численности активных бойцов являются в действительности немногим больше дивизии...»
А незадолго (за четыре дня) до передачи наших армий Южному, фронту Тюленев сообщает в Ставку, что на одну стрелковую дивизию приходится 55—60 километров по фронту...
В своих записках Симонов внимательно прослеживает судьбу командарма Павла Григорьевича Понеделина и комкора-13 Николая Кузьмича Кириллова.
Формула обвинения, предъявленного им после возвращения на Родину, почти дословно повторяет приказ Сталина от 16 августа 1941 года, приказ, в свою очередь основанный на чьей-то бесчестной попытке свалить на них ответственность за все, что тогда происходило на Южном фронте.
Уже не в машинописи, от руки, большими, толстой линией фломастера, торжествующими буквами Симонов выписывает, что открыты новые данные, что обвинения сняты, что генералы реабилитированы, честь их восстановлена.
Я складываю картонные створки и завязываю тесемки папки с записями и выписками, касающимися Южного фронта. Как много знал Симонов, как много еще не рассказано о войне...
Пора мне собираться домой.
Выйдя на улицу Черняховского, я, как бывало, оглядываюсь, задираю голову — хозяин той квартиры любил смотреть вслед гостю. В кабинете горит лампа, словно там кто-то есть.
Но это я забыл выключить свет...
Скульптор из Зеленой брамы
Поздние поиски участников приграничных боев 1941 года привели меня в квартал московских пятиэтажек, однообразие которых было несколько нарушено пристройкой неправильно и даже неуклюже геометрической формы с продолговатыми окнами под как бы подрезанной крышей.
Ателье скульптора всегда настраивает входящего на некую торжественность и вызывает чувство робости: ты попадаешь в сырую и теплую атмосферу, лично мне знакомую еще по юности, по стройке первых тоннелей метро, и тебя со всех сторон обступают, возвышаясь над тобой, фигуры сталеваров, военных, мыслителей. Они свободно соседствуют с обнаженной женской натурой и замысловатыми композициями, в которых еще надо разобраться.
Тут же ванна с зеленоватой глиной, молотки и долото, бочка с водой, тряпки и куски мешковины. И возникает вздорная мысль, что ночью, когда остаются одни, гипсовые люди накидывают мешковину на плечи и, неподвижные, общаются друг с другом.
Конечно, главную роль здесь должен играть ваятель, создатель и властитель этого искусственного общества.
Дверь со двора вела прямо в мастерскую, и переход от движущегося многозвучья улицы в эту остановившуюся тишину, пожалуй, слишком скор.
Я не сразу обнаружил хозяина. Он поскромнее ростом, чем вылепленные им фигуры, но заметно, что вырывающиеся из рукавов руки с подсыхающей на запястьях глиной крепки, а может быть, и могучи, что плечи его коренастой фигуры чуть сгорблены, но не беспомощно, а так, будто всегда и надежно держат тяжесть.
Знаю, что мешает мастеру неожиданное, а тем более ожиданное вторжение писателя, но теперь у меня уже нет пути для отступления. Однако скульптор, видимо, не привык к церемониям.
— Мы не виделись, если вообще виделись раньше, каких-нибудь сорок три года, теперь уж подождите еще
минут пятнадцать,— весело говорит мастер, держа на весу свои тяжелые руки. И продолжает лепить.
Труд описывать легче, чем повествовать о процессе творчества.
Самое малое время занимает непосредственно лепка. Не с глиной, с жизнью и смертью имеет дело мастер, а зеленовато-серая масса — лишь материал для воплощения замысла, для придания чувству материальной и зримой формы.
Вот он долго-долго, может быть, лишь ему кажется, что мгновение, стоит, отойдя на солидную дистанцию, и словно успокаивает модель, призывает ее к тишине, вот заходит сбоку, словно подглядывая. И лишь потом подносит в пальцах крохотный комочек глины, прикрепляет ее на место, поглаживает, даже, кажется, что-то шепчет.
Композиция раскинута на широкой прямоугольной доске. Автор занят, увлечен, он мне ничего не объясняет и не показывает. А я, испытывая неловкость за непрошеное соучастие, рассматриваю, что он там лепит, над чем колдует, а сам же делаю вид, что рассматриваю другие, уже готовые фигуры.
В центре доски вылеплен взрыв, высокий, стремительно и колюче расширяющийся кверху. Наверное, очень непросто вылепить взрыв из такого статичного материала. Впрочем, а что в искусстве просто? Но это, конечно, взрыв, именно взрыв, и ни на что иное он не похож, и каждое его ответвление — как рваный осколок тяжелого снаряда — мы еще сорок лет назад насмотрелись, знаем, какие причудливые и страшные формы принимает предназначенный для убийства металл.
На переднем плане, чуть правее взрыва — фигура воина, в сорок первом году его называли красноармейцем. Он в пилотке, в мятой и, может быть, окровавленной гимнастерке с петличками, за плечом старый и верный карабин, Двумя руками он прижимает к своей груди тяжеленный камень, неподъемную глыбу. На ней едва намеченная, но все же читаемая надпись — ШЕСТАЯ И ДВЕНАДЦАТАЯ, ОТЗОВИТЕСЬ!
В правом переднем углу площадки, покамест деревянного поля,— плита с намеченными строками еще не написанных стихов.
— Какие здесь будут стихи? — спрашиваю я и нарываюсь на хитрый ответ:
— Такие, какие напишешь!
...Конечно, это еще эскизный проект памятника, мемориала...
