Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности - Наталия Лебина
Непросто оказалось обставить должным образом домашний быт ребенка: детской мебели явно не хватало. Журнал «Крокодил» достаточно регулярно информировал публику о мебельных проблемах подрастающего поколения. Достаточно взглянуть на рисунок Константина Елисеева в 23-м номере журнала «Крокодил» за 1958 год, чтобы осознать трудности быта родителей с детьми. Отец семейства опиливает ножки у стульев и столов, чтобы дети могли нормально ими пользоваться.
Крокодил. 1958. № 23. Рисунок К. Елисеева
И все же «постельная революция» в СССР на рубеже 1950–1960-х годов состоялась! Новые компактные предметы интерьера меняли стилистику повседневного поведения большинства людей. И в первую очередь это происходило в миниатюрных пространствах для сна и прокреации. Конечно, и жители так называемого старого фонда использовали складные диваны и кресла-кровати. Они в годы оттепели считались брендовыми вещами. Но у жителей «хрущевок» любовь к спальным трансформерам – осознанная необходимость.
Малогабаритное строительство оказалось благодатной почвой для развития идей «встроенной мебели» как для общих комнат, коридоров и кухонь, так и для спален. В первом издании «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» (1959) можно прочесть: «Встроенная мебель – мебель, устроенная в нишах капитальных стен или образованная специально расположенными перегородками: шкафы, столы, скамьи, кровати… Встроенная мебель не загромождает помещение (что особенно важно при меблировке небольших комнат), а также рационально позволяет использовать объем помещения». В книге приведены фотографии трансформеров. На первой из них – ниша, созданная двумя шкафами, между ними постель, которая в дневное время поднимается и закрепляется на стене. На второй фотографии представлено два варианта кроватей, убирающихся в «нишу-шкаф», в одном случае даже с книжной полкой.
Доступные широкому читателю справочные издания по обустройству домашнего быта в конце 1950-х – начале 1960-х годов обращали внимание на необходимость в пространстве спальни туалетного столика. Его присутствие в помещении приватного характера свидетельствовало о новом отношении к косметике и парфюмерии. Ярче всего это проявлялось в сфере женской повседневности. В первое десятилетие существования Советского государства большевики придерживались формулы «Чистота – лучшая красота». Особы, употреблявшие декоративную косметику, считались отрицательными типажами. Журнал «Работница» в 1924 году рассказывал о девушках одной из фабрик, которые на комсомольском собрании постановили: «Не пудриться и не мазаться. Лицо портится, и нехорошо. Как будто обман какой». А в одной из статей в журнале «Работница» за 1927 год можно было прочесть следующее: «При повышении культурного уровня женщины вся эта косметика сама по себе ликвидируется». Но в реальности горожанки пользовались и пудрой, и духами, и губной помадой. Ведь, пропагандируя аскетизм, власти одновременно возрождали производство косметики и парфюмерии в Советской стране. В 1922 году вновь начала работать знаменитая фабрика Брокара. Но теперь она называлась Государственный мыльно-парфюмерный завод № 5 «Новая Заря». На ее этикетках наряду с названием продукции стояла аббревиатура ТЭЖЭ – Трест «Жиркость». Как писали современники, «под этим салотопенным названием кроются самые изящные продукты: …духи в волнующих флакончиках, пудра – мечта, ну, словом, все такое, за что „жирно“ платят».
В 1930-х годах выпуск косметических и парфюмерных товаров заметно вырос. Сталинское руководство охотно размещало средства «искусственной красоты» на «витрине» строящегося социализма. Только одна фабрика «Северное сияние» в Ленинграде во второй половине 1930-х годов ежедневно выпускала 70 тысяч флаконов духов и одеколонов более ста наименований. Большевики с удовольствием позаимствовали придуманные парфюмерами фабрики Брокара духи. До революции они назывались «Любимый букет Императрицы», но в историю вошли под названием «Красная Москва». Аромат превратился в так называемый «советский запах», знак сталинского гламура, пока доступный лишь новой элите. Довольно изящные флаконы духов, коробочки с пудрой и прочие женские радости, изготовленные советскими производителями в эпоху «большого стиля», могли приобщить горожанок к вполне буржуазным практикам «чистки перышек». Так, героиня трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам» Катя, в предреволюционной действительности вполне обеспеченная жена питерского преуспевающего адвоката, называла процедуру домашнего ухода за собой. Она делала маникюр, пробовала разные виды косметики, и все это происходило в ее собственном гнездышке – спальне-будуаре. Основная масса горожанок и до, и после Великой Отечественной войны не имела ни пространства, ни мебели, пригодных для женских косметических практик.
Ситуацию и в этом случае могло изменить интенсивное жилищное строительство и введение поквартирного распределения жилья. С началом «хрущевской жилищной реформы» в квартирах для одной семьи появился официально презентованный властью локус, где можно было комфортно использовать средства декоративной косметики, одеколоны и духи, а также делать домашний маникюр и модные прически. Конечно, женщны наводили красоту и в убогом общежитии, и в многонаселенных коммуналках. Особа в папильотках и бигуди, а иногда и с омолаживающими масками из клубники, огурцов и т. д. – постоянная фигура советских фильмов 1940–1950-х годов. Презентация ухода за собой в публичном пространстве – привычка не слишком хорошая. Важным здесь является результат, а не процесс. Женское стремление приукрасить себя порой не раздражало, а, напротив, умиляло мужчин. Андрей Битов в романе «Пушкинский дом» (1978) описал мужскую реакцию на повседневные дамские практики в коммуналках конца 1950-х годов: «Его радовала закопченная железная вилка, которую Фаина уходила калить на кухню на газе, возвращалась, отставив руку в сторону с раскаленной вилкой и помахивая ею (на вилку она наматывала прядь, совершая последний и самый выразительный локон), и столовый нож, которым она с поразительной ловкостью загибала себе ресницы, и иголка, которой она разделяла по отдельности ресницы уже накрашенные…» Удивительно созвучны эти строки с настроением героя романа Эриха Марии Ремарка «Три товарища» (1936). Чахоточная Пат, любовница главного героя романа, наводила красоту в комнате жалкого пансиона, но это не мешало ей выглядеть обворожительной в глазах возлюбленного: «Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола… Я
