Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3
Высказанное здесь Освецимом единогласное мнение всех было мнением королевских застольников, которые воображали, что одним ударом было возможно возвратить Польше то, что католическая партия так долго отторгала от неё своею соединительною политикою. Бездарное сборище придворных не щадило даже стратегика Берестечской войны, Стефана Чернецкого, которому панское войско всего больше было обязано своим успехом; оставило без внимания и то, что Лянцкоронский и Любомирский не были способны ни к сочинению грозной засады, ни к уклончивости в такой важный момент. Но Освецим точно рукою самого Яна Казимира пишет:
«Многие даже из числа находившихся на том фланге утверждали, что никакой засады не было, и что это была лишь пустая выдумка, придуманная для того, чтоб уклониться от опасности, предстоявшей при штурме казацкого табора». Это мнение характеризует больше своих составителей, нежели целый боевой корпус и его полководцев. По словам Освецима, «вся слава этой победы должна принадлежать королю, хотя» (продолжает он снисходительно) «должны быть упомянуты имена и тех лиц, которые помогали ему в значительной мере, а именно: Николая Потоцкого, князя Иеремии Вишневецкого, коронного хорунжего Александра Конецпольского, полевого писаря Пршиемского и генерала Губальта» (что напоминает прием иезуита проповедника, поставившего короля наравне с героями збаражской осады).
И такое жалкое общество, которое даже в лице знаменитого мемуариста, подчинялось клике ничтожнейшего из королей, такое общество мечтало покорить себе народ, глубоко проникнутый ненавистью к нему и в лучших, и в худших своих представителях!
Но панское сердце, измученное столькими государственными, общественными, и что было всего для него больнее, домашними утратами, нуждалось в живительной отраде. Оно предалось инстинктивно той иллюзии, которую природа человеческого духа хранит в запасе для несчастнейших из его деятелей. Наивный орган польской жизни, Освецим, в заключение придворных толков о казацкой засаде, пишет:
«.....Пришлось нам удовлетвориться, хотя и неполною, Богом нам ниспосланною, победою. Она тем не менее была знаменита. Мы победили народы варварские, бесчисленные, сбежавшиеся с отдаленнейших стран. Перед саблею короля преклонились и в паническом страхе бежали дикие татарские орды: Силистрийская, Урумельская, Добруджская, также турки, волохи, урумбеки, пятигорцы. Полчища, созванные от берегов Ледовитого моря, от подножия Гиперборейских гор и от Каспийского моря. Важнее всего то, что мы поразили в поле зловредного зверя, Хмельницкого, и бесчисленную запорожскую саранчу, загнали их с большим уроном в табор и предоставили дальнейшей мести победоносного королевского оружия. Вероятно, со времени битвы под Грюнвальдом, отечество наше, а, может быть, и весь мир, не видали столь знаменитого сражения. С обеих сторон в нем принимало участие по меньшей мере 500.000 человек. Этому не поверят ни иностранцы, ни, может быть, даже наши потомки. Очевидцы сами больше изумлялись, нежели верили. В течение нескольких часов случилось то, что мы считали невозможным, именно: произошел разрыв Орды с Хмельницким. Правда с нашей стороны шаг был отчаянный: мы бросили кости, поставив за один раз на кон существование нашего отечества. Но Господу неугодно было допустить посрамления своего помазанника, святой католической веры и находившихся под его охраной костелов. В этой трехдневной битве мы потеряли до 700 человек, главным образом из числа товарищей и шляхты воеводств: Краковского, Сендомирского и Лэнчицкого. Казаков легло бесконечно больше; татары же своих убитых тотчас подбирали, стараясь даже не допускать их падать с лошадей. Об этой битве можно сказать то, что сказано о битве Римлян с Югуртою: никогда мы не сражались с таким успехом и со столь малым пролитием нашей крови».
Вот какой елей отрады проливал шляхетский народ на свои раны, в предчувствии бесконечной агонии на руках своих губителей, иезуитов!
Наступило наконец для несчастных панов давно желанное время отмщения за разорение хозяйства их, за поругание их женщин, за избиение детей и старцев их, за изгнание их самих из края, отвоеванного их отцами и дедами у таких же хищных номадов, какими были казаки. Боги поднесли таки к панским устам чашу сладчайшего из напитков, хранимого ими для собственного употребления. Ни усталость, ни проливной дождь не подавили в озлобленных культурниках, панах, и в казацких наставниках, шляхтичах, жажды к божескому наслаждению. Столь же пылкие в начинании, как неспособные к довершению дела, они тотчас наступили на казацкий табор. Но, видя, что вломиться в него при свете молний, раздиравших дождевые тучи, нельзя, решились не дать казакам возможности уйти под покровом их матери — ночи.
Припоминая знаменитые ночные ретирады Дмитрия Гуни под Кумейками и на Суле, жолнеры остались ночевать на боевом поле. Мстители-землевладельцы бодрствовали всю ночь в виду логова людоедов. Напротив жолнеры-безземельники, которым не за что было слишком злобствовать на казаков, ложились боевыми рядами на мокрую землю и спали таким крепким спом, что утром нельзя было их добудиться.
Король в эту ночь не ложился спать. Он, как и хан, — гласила молва — был ранен осколком ядра в ногу, но, превозмогая боль, объезжал стражи, в предупреждение оплошности, которая могла лишить его славы истребителя драконов. Впрочем для него вывезли в поле каретку, и он от времени до времени отдыхал в ней.
На другой день усталость людей и лошадей превозмогли в королевском ополчении все другие чувства, и торжествующее войско целые три дня провело только в охранении кровавой добычи своей. Паны всего больше радовались, что в трехдневной битве под Берестечком пало у них только 700 человек. Они видели в этом особенную милость Божию к шляхетскому народу и, в уповании на божескую поблажку их неспособности к общественным делам, продолжали бездействовать.
Между тем безглавое скопище окружало себя все высшим и высшим валом, как со стороны панского становища, так и со стороны болота. Оно боялось, чтобы паны не переправились на другую сторону болотистой речки, и грозно гремело своими гарматами. В казацком таборе, занявшем почти целую милю, сидело не меньше 200.000 человек, не считая женщин и детей, которых набралось множество. Численностью превосходили казаки вдвое тех, которые держали их в западне, и могли бы, даже без татар, запереть панов между болот и затопистых речек. Но без татар казацкая завзятость была против панов бессильна даже и под бунчуком Хмельницкого. Еще стоя под Сокалем, паны слышали от захваченного в плен «доброго реестрового казака», что Хмельницкий, проведав о расположенности хана к мирным переговорам с королем, ударил в бубны, созвал чернецкую (состоящую из одной черни) раду и спрашивал у казаков: согласны ли они на мир? но казаки отвечали: «батьку гетьмане! и Бог, и вийсько того хочуть, щоб мы с королем нияк не мирились: бо на те мы одважились и на те мы сюды прийшли, що хочбы й Орда нас покинула, до мы вси при твоий повази помиратимем. Або сами вси згинемо, або всих ляхив выгубимо»... Казалось бы, чего больше? Но казацкая чернь была предана своему гетману лишь под условием успеха; в таком же положении, как настоящее, только татары поддержали бы ту повагу Хмельницкого, при которой она была готова помирати.
Наместник гетмана, Джеджалла, был одним из главных участников его первоначального бунта. Он прежде всех взбунтовал несколько сотен реестровиков, и приветствовал с ними казацкого Моисея в пустыне, на Желтых Водах. Оставшись под Берестечком в самом разгаре боя, Джеджалла оправдал звание наказного гетмана грозным отступлением и превосходным выбором становища. Он поместил табор под лесом и густыми зарослями. По окраинам табора стояли мочары, а в тылу находились непереходимые топи и болотистое озеро.
Сидел он точно в вилах и казался неодолимым. Оказаченные мужики день и ночь работали на окопах и шанцах.
Поохладев от первого жару возмездия, паны поняли, что имеют дело не с толпой взбунтованной черни, а с неприступною крепостью. Теперь и сам Вишневецкий не отваживался разрывать казацкий табор, как покушался на это в пылу боевой горячки, когда панцирь стеснял его завзятое сердце, а подложенная сталью шапка казалась ему охраной недостойною. В числе 700, купивших нежданно негаданно торжество над ужасным Хмелем, пало много людей, которых не напрасно величали знаменитыми рыцарями. Они были знамениты способностью возбуждать в соратниках мужество, как знамениты барды, вдохновляющие словом своим слушателей. Смерть унесла с ними самую пламенную часть собирательной души шляхетского народа. Приступ к табору грозил этой душе утратами многочисленными, и потому паны решились выжидать голода или вернее — результата казацких драк, которые начались в таборе тотчас после бегства Хмельницкого. На военной раде своей паны определили — начать правильную блокаду. Послали в Броды и во Львов за тяжелыми пушками. Генералам Губальту и Пршиемскому да инженеру Гильдгауту было приказано окружить казаков шанцами, поделать на болотах мосты и плотины для штурма с тем, чтобы загромоздить возами затылки табора, и, если нельзя будет взять казаков приступом, то — выморить голодом.
