Франсуа Минье - История Французской революции с 1789 по 1814 гг.
Комиссия двенадцати своим следствием встревожила членов Парижской коммуны; она открыла новый заговор, долженствовавший быть приведенным в исполнение 22 мая, арестовала несколько заговорщиков и между ними помощника прокурора Коммуны, Эбера, редактора „Папаши Дюшена“ (Père Duchêne), захваченного на заседании муниципалитета. Коммуна была сначала озадачена, но затем стала готовиться к борьбе. С того момента дело шло уже не о заговорах, а о восстаниях; главный городской совет, поощряемый монтаньярами, окружил себя агитаторами, действовавшими среди населения столицы; он распустил слухи, что Комиссия двенадцати намерена почистить Конвент и заменить трибунал, оправдавший Марата, судилищем контрреволюционным. Клубы якобинцев и кордельеров, а также городские секции объявили свои заседания непрерывными. 26 мая волнение населения было уже весьма сильно заметно, а 27-го оно достигло такой силы, что Коммуна могла начать наступательные действия. Она явилась в Конвент и потребовала освобождения Эбера и упразднения Комиссии двенадцати; ее сопровождали депутаты от секций, выражавшие те же пожелания, а зал Собрания был окружен значительной толпой. Секция Сите осмелилась потребовать даже, чтобы члены Комиссии двенадцати были преданы суду Революционного трибунала. Инар, председательствовавший в Конвенте, торжественным тоном заявил депутациям: „Слушайте хорошенько то, что я вам скажу. Объявляю вам от имени всей Франции, что, если когда-либо при помощи одного из тех мятежей, что так часто повторяются с 10 марта и о которых Парижская коммуна не предупреждает Конвент, будет совершено покушение на народное представительство, то Париж будет стерт с лица земли, вся Франция отомстит за такое покушение, и затем придется разыскивать, на котором берегу Сены стоял Париж“. Ответ этот вызвал невообразимый шум. „Я, со своей стороны, — воскликнул Дантон, — объявляю вам, что такая наглость начинает нас тяготить; мы будем вам противодействовать“. Далее, обратившись к правой, он прибавил: „Не может быть больше и речи о соглашении между Горой и трусами, старавшимися спасти деспота“.
В зале царило сильнейшее волнение; трибуны кричали против правой, монтаньяры произносили угрозы, приходившие извне депутации ежеминутно сменяли одна другую, и Конвент оказался окруженным несметной толпой. Кучка секционеров рабочих кварталов под предводительством Раффе разместилась у входов в Конвент с целью его защищать. Жирондисты сколько могли сопротивлялись депутациям и Горе. Осажденные извне, угрожаемые внутри, они воспользовались этим насилием, чтобы возбудить негодование толпы. Министр внутренних дел Гара отнял у них и это средство. Его призвали спросить, каково состояние Парижа, и он удостоверил, что Конвенту опасаться нечего. Мнение Гара, слывшего человеком беспристрастным, но на самом деле увлекавшегося идеями о примирении до совершения двусмысленных поступков, придало смелости монтаньярам. Инару пришлось покинуть председательское кресло; его заменил Эро де Сешель, и это было признаком победы монтаньяров. Новый председатель так отвечал депутациям, до сих пор сдерживавшимся Инаром: „Сила разума и сила народа одно и то же. Вы требуете освобождения одного из муниципальных чиновников и справедливости; представители народа исполнят вашу просьбу“. Было уже очень поздно; правая совершенно потеряла всякую бодрость духа, некоторые из ее членов уехали; петиционеры, взойдя на места представителей народа и смешавшись с монтаньярами, посреди шума и полного беспорядка подали вместе с ними голос за роспуск Комиссии двенадцати и освобождение заключенных. Декрет этот был утвержден посреди рукоплесканий трибун и толпы в половине первого ночи.
Для Жиронды, раз сила была не на ее стороне, было бы благоразумнее не возвращаться к этому принятому Конвентом решению. Если бы не другие причины, то решение это не имело бы другого последствия, кроме уничтожения Комиссии двенадцати. Раздражение во вражде между партиями, однако, дошло до такой степени, что ссора между ними должна была быть так или иначе ликвидирована, они должны были продолжать воевать, так как не могли терпеть друг друга; они должны были идти от поражения к победе, от победы к поражению, с каждым днем становясь все более яростными, и, наконец, наиболее сильная партия должна была восторжествовать над более слабой. На другой день после описанного нами заседания члены правой снова возобновили борьбу в Конвенте; они потребовали отмены вчерашнего декрета, как изданного незаконно, посреди шума и под влиянием насилия, и Комиссия двенадцати была восстановлена. „Вчера вы совершили, — сказал Дантон, — великое дело справедливости. Но имейте в виду, если комиссия сохранит ту тираническую власть, которой она облечена, если народные служители не будут восстановлены в своих должностях, если добрым гражданам придется бояться произвольных арестов, то мы, доказав уже, что превосходим наших врагов в благоразумии и мудрости, превзойдем их и в смелости, и в революционной мощи“. Дантон не желал завязывать бой, опасаясь в одинаковой степени триумфа как жирондистов, так и монтаньяров; поэтому он стремился сначала предупредить 31 мая, а затем смягчить его результаты; ему пришлось, однако, примкнуть к своим во время борьбы и молчать после победы.
Волнение, сначала после уничтожения Комиссии двенадцати несколько успокоившееся, стало снова угрожающим при известии об ее восстановлении. С трибун секционных собраний и народных обществ послышались брань, крики об угрожающей опасности, призыв к вооруженному восстанию. Эбер, выпущенный из тюрьмы, снова показался на заседаниях Парижской коммуны. Ему возложили на голову венок, который он переложил на бюст Брута; в Клубе якобинцев он призывал на голову жирондистов мщение. Робеспьер, Марат, Дантон, Шометт и Паш соединились, чтобы организовать новое движение. Восстание было организовано по образцу восстания 10 августа; 29-е было употреблено на то, чтобы подготовить к нему умы, а 30-го члены избирательной коллегии, комиссары клубов и депутаты от секций собрались в здании епархиального управления, провозгласили восстание, распустили Главный совет Парижской коммуны, затем составили его вновь, заставив тех же членов принести новую присягу; Анрио получил звание главнокомандующего над всеми вооруженными силами, и санкюлотам стали платить по 40 су за каждый день, проведенный под ружьем. Сделав такие распоряжения, 31-го рано утром ударили в набат, забили сбор, собрали войска и двинулись с ними в Конвент, который заседал последнее время в Тюильри.
Собрание заседало уже довольно долго, ибо члены его собрались при первых звуках набата. Собрание по очереди вызывало к себе министра внутренних дел, правителей департаментов и парижского мэра. Гара сообщил о волнениях в Париже, но, казалось, не ждал от них никаких печальных последствий. Люлье от имени департамента уверял Собрание, что восстание чисто моральное. Мэр Паш явился последним и совершенно лицемерно рассказал о действиях мятежников: он говорил, что приложил все усилия, чтобы поддержать порядок, и уверял, что стража у Конвента удвоена и что он запретил давать пушечный тревожный сигнал. Когда он это говорил, однако, вдали раздался этот самый пушечный выстрел. Удивление и тревога Собрания сделались крайними. Камбон призывал Конвент к единодушию; он требовал молчания трибун. „Единственное средство, — сказал он, — разрушить план недоброжелателей в таких экстраординарных обстоятельствах — это заставить уважать Национальный конвент“. — „А я требую, — сказал Тюрио, — чтобы тотчас же была распущена Комиссия двенадцати“. — „А я, — перебил его Тальен, — требую, чтобы меч закона поразил мятежников, находящихся в самой среде Конвента“. Жирондисты со своей стороны желают привлечь к ответу дерзкого Анрио, давшего пушечным выстрелом сигнал к тревоге, не получив на то разрешения Конвента. „Если произойдет битва, — сказал Верньо, — то, каков бы ни был ее исход, она послужит причиной гибели республики. Пусть все члены Конвента поклянутся, что умрут на своих местах“. Все собрание вставанием принимает это предложение. Дантон бежит на кафедру. „Распустите Комиссию двенадцати, — кричит он, — уже прогремел пушечный выстрел. Покажите себя истинными политическими законодателями и вместо того, чтобы осуждать парижское восстание, обратите его на пользу республики, исправив свои ошибки и распустив вашу комиссию“. Раздался ропот. „Я обращаюсь, — прибавил он, — к тем, кто обладает хотя бы какими-либо политическими способностями, а не к тупоумным людям, слушающимся исключительно своих страстей. Им говорю я: сообразите все величие цели, к которой вы стремитесь; ведь эта цель — спасение народа от его врагов, от аристократов, спасение его от его собственного гнева. Если кто-либо, решительно все равно, к какой бы партии он ни принадлежал, пожелает поддержать движение, ставшее после вашего справедливого поступка совершенно излишним, то таких людей уничтожит сам Париж. Я совершенно спокойно требую, вследствие стечения политических обстоятельств, безусловной отмены комиссии“. Комиссия подвергалась свирепым нападкам одной стороны Конвента и весьма слабо защищалась другой стороной; Барер и Комитет общественного спасения, сами ее создавшие, теперь стояли за упразднение, имея в виду поддержать мир и не оставить Собрание на произвол толпы. Умеренные монтаньяры полагали возможным удовольствоваться этой мерой, когда явились депутации. Принятые Конвентом члены департаментских советов и Коммуны и секционные комиссары потребовали не только упразднения Комиссии двенадцати, но и наказания всех ее членов и всех вождей жирондистов.
