Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Народ рукоплескал Дюмурье по выходе его из Собрания. Эти рукоплескания прискорбно отзывались на совещаниях госпожи Ролан: она хотела бы сама безраздельно пользоваться народной благосклонностью — для своего мужа и своей партии. Ролан и его жирондистские товарищи Серван и Клавьер усилили свои старания, увеличили давление на короля, удвоили доносы. Льстить Собранию, завоевывать расположение народа, вынуждать короля изгонять своих советников, чтобы потом его же обвинить в измене, — такова была тактика этих людей.
Тактика клеветы на короля служила основой всей интриги госпожи Ролан. Со стороны самого Ролана подобный образ действий казался лишь проявлением плохого настроения; для товарищей его являлся поводом к соперничеству в патриотизме с Робеспьером; у госпожи Ролан объяснялся страстным стремлением к республике.
Роковую ошибку совершил министр Серван. Целиком находясь под влиянием госпожи Ролан, он предложил Национальному собранию, не имея на то полномочий короля и согласия Совета, собрать вокруг Парижа лагерь в 20 тысяч человек. По плану жирондистов, эта армия, составленная из наиболее преданных делу революции энтузиастов из провинций, должна была стать центральным оплотом мнений, преданных Собранию, уравновешивать своим присутствием королевскую стражу и напоминать ту парламентскую армию, которая, находясь в распоряжении Кромвеля, повела Карла I на эшафот.
Дюмурье не мог сдержать свой гнев против Сервана. Упреки его были упреками честного защитника короля, а ответы Сервана отличались уклончивостью и вызывающим тоном. Оба министра положили свои руки на шпаги, так что, если бы не присутствие короля и вмешательство товарищей, в зале совета министров пролилась бы кровь.
На другой день жирондисты пригласили короля дать санкцию декрету о неприсягнувших священниках. Людовик XVI объявил, что скорее умрет, чем согласится. Напрасно Дюмурье доказывал ему, что, отказываясь от легальных мер против неприсягнувшего духовенства, он становится ответственным за проливаемую кровь. Напрасно обращался Дюмурье к королеве и заклинал ее чувствами матери присоединиться к министрам, чтобы убедить короля: королева долгое время оставалась бессильна. Наконец король заколебался. Он назначил Дюмурье тайное свидание и во время этого разговора велел Дюмурье представить ему трех министров для замены Ролана, Клавьера и Сервана.
Последние, сильно раздраженные отставкой, которой не предвидели, хотя сами же ее и вызвали, устремились со своими жалобами в Собрание. Там их приняли как мучеников, и трибуны Собрания заполнили их приверженцы. Ролан прочитал знаменитое конфиденциальное письмо, продиктованное ему женой. Советы, которые он давал королю в этом письме, обратились, таким образом, против несчастного государя. Жирондисты сделали из Ролана героя. Письмо велели напечатать и разослать по всем департаментам.
Дюмурье известил Собрание о смерти генерала Гувиона. «Он счастлив, — сказал печально Дюмурье, — что умер, сражаясь против неприятеля, и не присутствует при раздирающих нас разногласиях. Я завидую его смерти». Затем он заговорил о военном министерстве, и его речь отличалась горячностью в части, посвященной якобинцам. «Слышите ли вы нового Кромвеля?! — закричал Гюаде громовым голосом. — Он так уверен в своей власти, что осмеливается делать для нас обязательными свои советы». — «А почему бы и нет?» — гордо сказал Дюмурье. Уверенность его произвела на Собрание сильное впечатление. Депутаты от фельянов вышли вместе с ним и проводили его в Тюильри. Там король объявил, что может согласиться дать санкцию декрету о 20-тысячной армии, но что касается декрета о священниках, то решение принято: Людовик поручил им отнести президенту Собрания письмо с изложением причин королевского veto. Министры поклонились и с тревогой разошлись.
В итоге портфель министра иностранных дел достался Шамбону — генералу, преданному королю, военного министерства — Лажару, военному из партии Лафайета, внутренних дел — Монсьелю, конституционисту, фельяну и другу короля. Это произошло 17 июня; якобинцы и народ, руководимый жирондистами, уже волновали столицу; все предвещало близкое восстание. Новые министры, без сильной армии, без популярности и без партии, принимали, таким образом, на себя ответственность за опасности, созданные их предшественниками.
Король встретился с Дюмурье в последний раз. Прощание монарха с его министром было трогательно. «Так вы отправляетесь в армию?» — спросил король. «Да, государь, — отвечал Дюмурье. — Я покидал бы этот ужасный город с удовольствием, если бы не сознавал опасности для вашего величества. Послушайте меня, государь, мне не суждено более вас видеть. У меня достаточно опыта: вы обессилены, вы падете, и история, сожалея о вас, все-таки обвинит вас в несчастьях народа».
Король сидел близ стола, где подписывал отчеты. Дюмурье стоял подле него, сложив руки. Король сказал ему взволнованным, но решительным голосом: «Бог свидетель, что я думаю только о счастье Франции». — «Я в этом не сомневаюсь, — ответил растроганный Дюмурье. — Но вы обязаны Богу отчетом не только за чистоту ваших намерений, но также и за приложение их к делу. Вы думаете спасти религию, но вы ее разрушаете. Священники подвергнутся убийствам. Корона будет у вас отнята; быть может, даже вы, королева, ваши дети…» Он не закончил и прильнул губами к руке короля, который проливал в это время слезы. «Я ожидаю смерти, — пробормотал король печально, — и заранее прощаю ее своим врагам. Я доволен вашим сочувствием. Вы хорошо мне служили. Я вас уважаю. Прощайте и будьте счастливее меня».
Кружок госпожи Ролан увеличивался с каждым днем. Привлекательность этой женщины сливалась в сердцах ее друзей с прелестью свободы. Любовь, в которой эти молодые люди не сознавались даже себе самим, определяла выбор их политики. Идеи становятся деятельными только тогда, когда их оживляет чувство. Госпожа Ролан являлась живым чувством своей партии.
Она завербовала в свои ряды человека, постороннего Жиронде, но одаренного молодостью, редкой красотой и энергией, а такие качества неизбежно привели бы его в партию иллюзий и любви, к тому же управляемую женщиной. Этим молодым человеком был Барбару.
Он родился в Марселе и принадлежал к одному из тех семейств мореплавателей, в манерах и самих чертах которых выражались храбрость, присущая их жизни, и волнение, присущее их родной стихии. Изящество фигуры, идеальная красота лица Барбару напоминали то совершенство форм, которому поклонялась древность в статуях Антиноя. Юность Барбару держала его вдали от той арены, на которую он горел желанием устремиться. Он провел свои молодые годы близ деревни Оллиуль, в маленьком имении, принадлежавшем его семейству, занимаясь там возделыванием растений, естественными науками и упражняясь в элегической поэзии, жгучей, как юг, и неуловимой, как горизонт перед его глазами. Мирабо начал свою жизнь подобным же образом. Читая стихи Барбару, можно сказать, что сквозь свои первые слезы он видел свои будущие ошибки, их искупление и сам эшафот.
После избрания Мирабо и волнений, которые последовали за тем, Барбару назначили секретарем марсельского муниципалитета. Во время авиньонских смут он взялся за оружие и выступил во главе молодых марсельцев. Когда Барбару отправился в качестве депутата в Париж, чтобы передать Национальному собранию отчет о событиях на юге, жирондисты Верньо и Гюаде окружили молодого человека вниманием, стараясь привязать его к себе. Барбару не оправдывал авиньонских палачей, но ему внушали отвращение и жертвы: такой человек и требовался жирондистам. Они представили его госпоже Ролан. Едва ли какая-нибудь женщина была более способна увлекать; едва ли другой мужчина был более склонен увлекаться.
Ролан жил тогда в темном домике на улице Сен-Жак, высоко под крышей: настоящее убежище философа, освещаемое его женой. Свидетельница всех разговоров мужа, она присутствовала при его совещаниях с молодым марсельцем. Барбару весьма подробно рассказывает о том, как у них родилась первая мысль о республике. «Эта удивительная женщина присутствовала тут же, — говорит он. — Ролан спрашивал меня, какими средствами думаю я спасти Францию. Я раскрыл ему свое сердце. Моя доверчивость вызвала доверие с его стороны. „Свобода потеряна, — сказал Ролан, — если как можно скорее не будут обнародованы интриги двора. Лафайет замышляет измену на севере. Армия центра систематически распускается. Через шесть недель австрийцы окажутся в Париже. Предупредим это несчастье и, если север порабощен, перенесем с собой свободу на юг и заложим там основание колонии людей свободных!“ Жена Ролана плакала, слушая его. Смотря на нее, я сам плакал. О, до какой степени доверчивые излияния утешают и подкрепляют опечаленного человека! Я набросал краткий план средств и надежд свободы на юге. Тихая радость осветила чело Ролана; он сжал мне руку, и мы начертали на географической карте Франции границы нового владения свободы: они простирались от рек Ду, Эна и Роны до Дордони и от неприступных гор Оверни до реки Дюране и моря. Под диктовку Ролана я написал письмо в Марсель с требованием батальона с двумя пушками. Затем я оставил Ролана, проникнутый уважением к нему и к его жене. Я их снова увидел позже, уже во времена их второго правительства, и нашел такими же простыми и безыскусными, как и в прежнем скромном убежище. Из всех новейших деятелей Ролан кажется мне наиболее близким к Катону; только надо сказать, что и талантами, и смелостью он обязан своей жене».
