Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.
Патриотизм, большая терпимость, антифашизм — все эти компоненты политики СССР вызывали отклик и далеко за его пределами. Они углубили, в частности, уже существовавшее размежевание в русской послереволюционной эмиграции, насчитывавшей еще около /162/ миллиона человек, из которых 400 тысяч — во Франции. Немцам удалось завербовать к себе на службу лишь меньшую часть эмигрантов, самых оголтелых и готовых на все ради мести. Среди известных имен наиболее примечательными были казачьи атаманы Краснов (тот самый, что пытался захватить Петроград в октябре 1917 г.) и Шкуро; в конце войны оба были взяты в плен в Австрии[18]. Другая часть эмиграции встала на сторону союзников, правда сохранив свои решительно антисоветские убеждения (например, Деникин). Другие же во имя спасения России и движимые национальной гордостью за проявленную ею стойкость примкнули к «советским патриотам», хотя и не пошли так далеко, чтобы выразить свою поддержку московскому правительству. Среди этой части эмиграции были и деятели первой величины, такие, как писатель Бунин, философ Бердяев, кадеты Милюков и Маклаков, меньшевик Дан. Наконец, часть эмигрантов, особенно молодого поколения, признала в конце концов и советскую cистему. Большое число эмигрантов сражались в рядах Сопротивления во Франции и других странах[19].
Широкая поддержка, завоеванная сталинским руководством во время войны, не означает, что у всех исчезли невысказанные оговорки или скрытая враждебность по отношению к его деятельности. Напротив, наиболее искренние свидетельства сообщают нам, что такие мысли и чувства сохранялись даже у людей, мужественно сражавшихся на фронте и уже тогда понимавших, что главной причиной первых поражений были именно изъяны внутреннего свойства. Но и оговорки, и враждебность, отодвинутые в сторону перед лицом внешней опасности, сопровождались надеждой на то, что война и ее победоносное окончание многое изменят и жизнь станет «лучше, чище, справедливей»[20]. Сталинский курс на национальное единство не простирался, однако, так далеко, чтобы были открыты ворота концлагерей для политзаключенных, включая коммунистов. Между тем даже в местах заключения наблюдался патриотический порыв, выражавшийся в многочисленных просьбах отправки на фронт, чтобы с оружием в руках доказать свою лояльность. При этом авторы заявлений понимали, что это означает попасть в штрафные батальоны, которые бросали в самые отчаянные дела и из которых почти не было возможности выйти живым[21]. Но и это право заслужить прощение было предоставлено лишь немногим. Дочь одного из арестованных, юная московская девушка, погибшая в 1941 г. при выполнении секретного задания во вражеском тылу, оставила в своем дневнике такое «завещание»: «Живу одной мыслью: может быть, мой подвиг спасет отца»[22].
Роль вождя
Уже накануне войны, и в особенности после фазы «массового террора», сталинская государственная система полностью выявила свой облик[23]. Войне тем не менее суждено было оказать на нее существенное воздействие. Эта система привела страну к победе и потому /163/ получила новую опору в народе. Из испытаний она вышла, следовательно, окрепшей. Но, пройдя их, она приобрела некоторые новые черты и обострила некоторые другие. Разумеется, это не была система, держащаяся на писаном законе, на конституции (та, что была принята в 1936 г., была задушена, еще не успев родиться). Скрупулезное отношение к закону, которое никогда не играло главенствующей роли в советской действительности, никак не могло окрепнуть в ходе войны. Моменты, когда отечество оказывалось в опасности, всегда и повсюду были наиболее благоприятными для максимальной централизации власти и диктаторского правления, ибо управляемые в такие мгновения хотят в первую очередь твердого и действенного предводительства. Сталинскому руководству, следовательно, не было больше нужды формально скрывать свои авторитарные черты, поскольку, оно могло оправдать их ссылками на обстоятельства.
Во главе страны были поставлены два чрезвычайных, не предусмотренных ни конституцией, ни каким-либо другим законом органа: Государственный Комитет Обороны (ГКО) по всем политическим и гражданским вопросам и Ставка (штаб-квартира) по всем вопросам, связанным с ведением военных действий. Председателем в обоих органах был Сталин. В последние годы советские историки утверждают, что продолжали функционировать и узкие органы партийного руководства: Политбюро, Оргбюро и Секретариат ЦК ВКП(б). Действительно, некоторые постановления были изданы от их имени. Но сведения, почерпнутые из все большего числа мемуаров отдельных руководящих деятелей, в общем-то, подтверждают, как это уже отмечалось в более ранних исторических работах, что ни один из этих органов, включая Ставку и ГКО, никогда не работал как подлинно коллегиальный орган. Заседания проводились зачастую в кабинете Сталина в Кремле или на его даче неподалеку от Москвы, однако участвовали в них чаще всего лишь немногие работники, связанные с обсуждающимися вопросами или вызванные специально для доклада, нежели члены того или иного органа, входившие в него по официальному списку. На этих заседаниях даже не велось протокола[24]. Проводились и более широкие совещания. Одно, сравнительно многолюдное, состоялось в декабре 1943 г., на нем обсуждались достигнутый уже в ходе войны перелом и планы ее завершения. Сталин сделал на этом совещании доклад о Тегеране, Вознесенский — об экономике, генералы Василевский и Антонов — о военной обстановке. Но и это совещание не имело никакого официального статуса. «Скорее, это было расширенное заседание Государственного Комитета Обороны с участием некоторых членов Ставки Верховного Главнокомандования» — так охарактеризовано оно в мемуарах[25].
Главные руководящие деятели, помимо отправлений своих официальных функций, отвечали еще каждый за какой-нибудь особый участок: Молотов — за производство танков, Маленков — самолетов, Вознесенский — оружия и боеприпасов, Микоян — за снабжение, Каганович — за транспорт и т. д. Это значило, что каждый из них, «наделенный /164/ чрезвычайными полномочиями», держал в своих руках контроль над крупными отраслями экономики и многочисленными наркоматами[26]. Другие выполняли специфические задания вне Москвы: Жданов находился в Ленинграде, Маленков летом 1942 г. — в Сталинграде, Хрущев постоянно руководил политической работой на фронте, пока не вернулся к руководству партийной работой на освобожденной Украине[27]. Начиная с 1942 г. главные военные операции проводились код присмотром «специальных представителей» Ставки, направляемых на места с задачей координировать действия нескольких фронтов. Так, Жуков и Василевский руководили наиболее крупными сражениями, но подчас аналогичные задания выпадали Ворошилову, Тимошенко, Воронову и другим генералам. Все руководящие работники были перегружены обязанностями и ответственностью. Но по всем сколько-нибудь значительным вопросам все они обращались к Сталину.
Более чем любой другой правитель в любой из воюющих стран, Сталин действительно держал в своих руках управление войной во всех ее аспектах: политических и дипломатических, экономических и военных. Он реально был Верховным Главнокомандующим, ибо своим военачальникам он оставлял лишь ограниченную самостоятельность. Его эмиссары на фронтах должны были отчитываться перед ним каждый день: достаточно было малейшего опоздания, чтобы последовал жесткий выговор[28]. Дважды в день — в полдень и вечером — Генеральный штаб докладывал ему об изменениях, происшедших в обстановке за последние часы: оперативная ситуация наносилась на большие стратегические карты. Лишь Сталин знал точную численность резервов и был единственным, кто мог разрешить ввести их в действие. Он сам подбирал кодовые обозначения для военных операций и псевдонимы — для командующих фронтами и армиями[29]. С той же дотошностью он следил за тем, чтобы и во всех других областях последнее слово принадлежало ему. Такая предельная концентрация власти давала некоторые преимущества, но она же создавала препятствия и была причиной задержек: зачастую командующие достаточно высокого ранга оказывались лишенными информации, которая была им абсолютно необходима[30].
Лично на себя Сталин взвалил во время войны гигантский труд. По прошествии многих лет его ближайшими сотрудниками были высказаны противоречивые оценки его руководства в тот период: негативные у одних (Хрущева, Воронова), хвалебные у других (Микояна, Штеменко), умеренно позитивные у третьих (Жукова, Василевского)[31]. Оценивать деятельность Сталина надо дифференцированно. В первой фазе войны, как мы видели, последствия его решений не раз были отрицательными: как бы ни объяснялось его стремление поскорее перейти в наступление, оно принесло неудачи. Сталин не был военным специалистом. Подозрительный ко всем, он долго медлил, прежде чем проникнуться доверием к генералам. Но он осознал свою ошибку. Его отношение к военным руководителям переменилось в лето Сталинградской битвы: с этого момента он внимательно прислушивался к их /165/ предложениям, хотя всегда оставлял за собой окончательное решение[32]. Он никогда не был на фронте, но со временем приобрел солидную компетенцию в военных вопросах и, как правило, высказывался не наобум. Те качества его ума, которые объясняли его политическую фортуну, были ему полезны и во время войны: интуиция, позволявшая точно нащупывать слабое место любого партнера, будь то союзник или противник; способность сразу улавливать существенный аспект каждого вопроса; крепкие нервы, превосходная память, упорство. Отрицательную роль во время войны, как и в мирное время, играли его подозрительность, вспышки ярости, абсолютная самоуверенность. В своих отношениях с подчиненными «он был неумолимо настойчив и до жестокости строг». Результаты, которых он добивался таким образом, не всегда бывали удачными, в некоторых же случаях, однако, «он добивался, можно сказать, почти невозможного»[33]. При всех отрицательных сторонах он был в общем и целом самым деятельным из военных руководителей военных лет: самым деятельным из трех лидеров антифашистской коалиции, сказал позже американец Гарриман, который близко знал всех трех[34].
