Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

трансляции западных ценностей далее на Восток. Таким образом, прежнее мифологизиро­ванное пространство, этнографические контуры которого были весьма условны (часто обозначаясь такими собирательными названиями как «чудь, чухна, мордва, черемиса, пермь, остяки и др.», под которыми могли скрываться различные этнические группы, обладавшие немалым количеством внешних и внутренних этнонимов), должно было стать обширным полем не только для этнографа, но и для учителя-миссио­нера и чиновника. Кроме того, отмечавшаяся впоследствии многими наблюдателями «комплементарность» восточных финно-угров с рус­скими давала власти определенную надежду на скорую их аккультура­цию и «обрусение». С культурологической точки зрения земледель­ческие восточно-финские народы виделись просветителями как некое переходное звено, сообщающее западные импульсы за Урал и переда­ющее сведения о Сибири в европейскую часть, то есть туда, где они ос­мысливались и приобретали печатную или картографическую форму.

Резюмируя вышесказанное, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что интеллектуальный прорыв, совершенный наукой в эпоху Просвещения, способствовал не только разрушению замкнутой европоцентричной модели истории, но и кумуляции разрозненных знаний в рамках наци­ональных исследовательских институтов. Программные заявления про­светителей, их философия и практическая деятельность, несмотря на глобальность цели, неизбежно приближали время национальной исто­рии и культуры. Начатое просветителями движение к высотам разума, предполагало распространение среди самых разных народов чувства сопричастности к всеобщей истории, что неизбежно вело к закрепле­нию в умах идеи равенства культур. Как мне представляется, не ме­нее значимым явлением эпохи, чем формирование научного интереса этническому многообразию окружающего мира, стало развитие в рам­ках отдельных многонациональных государств понимания того, что призрачные универсальные модели далеко не всегда приносят иско­мый результат. Словом, гибкость и приспособляемость просветительс­кой идеологии к местным условиям позволила ей завоевать обширные пространства по обе стороны Урала.

Идея Академии: Рационализация различных отраслей знания в эпоху Просвещения потребовала принятия новых организационных форм, способных объединить и направить творческий потенциал кос­мополитичного ученого сообщества на решение насущных практичес­ких задач. Наиболее продуктивной в этом отношении виделась идея создания Академии наук. Европейский опыт свидетельствовал о том, что инкорпорация академических институтов в традиционную систему науки и образования позволяла ожидать значительного прогресса в деле освоения материальных и духовных ресурсов страны. На это, в частности, указывал пример, связанный с деятельностью Г.В. Лейбница на посту президента Берлинской Академии наук. Встречи и почти двад­цатилетняя переписка Г.В. Лейбница с Петром I свидетельствуют о мас­штабе влияния немецкого ученого на грядущий российский академизм.

Уже после первой встречи в Торгау в 1711 г. Лейбниц, покоренный «властелином, призванным более, чем всякий другой, споспешество­вать мировой цивилизации в обширном смысле этого слова», убеждает царя, среди прочих инновационных проектов, заняться организацией «республики ученых». По его мысли, находясь под покровительством просвещенного монарха, Академия должна стать подлинным центром научной активности в России, открывая ученым мужам далеко идущие перспективы. Увлеченный поисками изначального языка человечества, Лейбниц предполагал, что изучение российских этнолингвистических материалов позволит пролить свет на события древней истории наро­дов, живущих в стране «великого государя». Практические советы, поступавшие от европейских ученых, совпадали с интеллектуальным этосом царя, сочувствовавшего настроениям его корреспондентов. Неслучайно, став в 1719 г. почетным членом Парижской Академии наук, Петр I в ответном благодарственном послании академикам, пи­сал: «...ничего больше не желаем, как чтоб чрез прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет привесть». Еще до учреж­дения Академии наук российские власти делали определенные шаги по собиранию исторических материалов. В частности, хорошо извест­ны петровские указы 1717-1721 гг. о приеме за вознаграждение разно­го рода «куриозных вещей» и древностей. Следует подчеркнуть тес­ную связь этих мер с характерным для классической эпохи интересом к составлению частных коллекций «диковин» и «антиков», логическим продолжением которого явилось формирование фондов первого рос­сийского музея — Петровской Кунсткамеры. Уже в несколько ином, идеологическом ключе можно рассматривать петровские распоряже­ния о снятии копий с древних актов и летописей, переводе и публика­ции известий иностранцев о России и поручение Я.В. Брюсу всту­пить в переговоры с Лейбницем о проведении специального исследо­вания по вопросу происхождения русского народа.

Академия наук, основанная в Российской империи сенатским ука­зом 1725 г., стала одним из немногих государственных институтов, где модель власти как суверенного закона, устанавливающего предел есте­ственной свободе, приобрела иную перспективу, объединяя усилия ученых «скептиков и критиков». Академия оказалась учреждением, приемлющим личностную автономность, наряду с общим стремлением участников научного процесса к релевантному результату. Одновре­менно Академия в качестве одного из имперских проектов обеспечива­ла людям свободных профессий и нередко низкого происхождения доступ на государственную службу и право говорить от имени власти научным языком. Согласно высочайше одобренному проекту, академи­ческое учреждение должно было состоять из трех классов: математики, физики и гуманиора, причем последний класс включал в себя элоквен­цию и «студиум антиквитас», историю древнюю и современную, а также право, политику и этику. Несмотря на предложенное разделе­ние сфер ответственности, при решении масштабных государственных задач академики придерживались принципа универсализма. Нагляд­ным подтверждением тому служат академические экспедиции, в ходе которых историко-этнографическими исследованиями занимались чаще всего представители естественнонаучных дисциплин. Поддерживаемой государством интеллектуальной элите было позволено более или менее свободно выражать свои мысли на страницах печатных изданий, орга­низовывать дискуссии по острым вопросам социальности, не опасаясь скорого суда и расправы. Академическая свобода проявилась еще в том, что в 1759 г. была утверждена новая категория сотрудников — членов-корреспондентов, которые могли способствовать приросту знаний свои­ми трудами, выполняемыми инициативным путем, без отрыва от основ­ных занятий, часто не связанных с наукой и образованием.

Первым членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук стал «товарищ» Оренбургского губернатора, затем главный коман­дир Екатеринбургских заводских правлений П.И. Рычков, с именем которого связано начало региональных исследований в России. Опи­раясь на научный авторитет двух историков — своего непосредственно­го начальника по службе В.Н. Татищева и многолетнего друга — акаде­мика Г.Ф. Миллера, — Рычков предпринял успешную попытку откры­тия своим просвещенным читателям локального измерения истории. Используя местную документальную базу и личные полевые наблюде­ния, он коснулся в том числе этногенетических и этнополитических проблем связанных с историей финно-угорских народов поликультурного Урало-Поволжского региона. Он осознавал подготовительную сущ­ность своих розысканий, отмечая в своем «Опыте Казанской истории», что «великая окружность Казанской губернии, в которой заключаются разные провинции, многие города и жительства, да и разность находя­щихся тут народов, требует великого труда и старания, чтоб к описанию оных, по их прежнему и нынешнему состоянию, собрать нужные сведе­ния. Все сие с полными обстоятельствами не может учинено быть скоро, но надобно исподволь и помаленьку приготовлять к тому материи. Пус­кай сперва будут они собираемы не по порядку мест и порознь, как что случится, по собранию оных не будет уже большого затруднения, не только в