Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне - Себастьян Хаффнер
В противоположность этому партия войны – то есть меньшинство английского кабинета министров, которые ощущали себя морально связанными с Францией и хотели воевать по крайней мере при вступлении немецких войск во Францию, – имели тяжелое положение. Грей, их основной докладчик, смог провести в кабинете министров ещё 1-го августа только одно: что Англия не должна позволить германскому флоту плавать в проливе Ла-Манш и из него атаковать побережье Франции. И даже на основании этого ещё 2-го августа большая часть министров угрожала отставкой. Разочарованный Черчилль сказал премьер-министру Эсквиту (который сам склонялся к партии войны): "Мы не можем действовать против мнения нашего собственного большинства". А французский посол в Лондоне глубоко разочарованно восклицал: "В будущем надо будет вычеркнуть из английского словаря слово «Честь»!" Столь далеко зашло дело. Англо-французское Согласие[1] 1-го августа 1914 года было на грани краха. Об англо-российском уже не было больше никакой речи; никаких мыслей о том, что Англия станет вступать в чисто восточную войну, до тех пор, пока с Францией ничего не случается. Таким образом, расчёт немцев был столь же хорош, как и когда он зародился; в нейтралитете Англии – во всяком случае во время первой фазы войны – можно было не сомневаться, к разочарованию французов, которые чувствовали себя покинутыми Англией во время нужды. Ретроспективно с полной уверенностью можно сказать, что Англия осталась бы вне конфликта, если бы Германия отказалась от вторжения во Францию, то есть воевала бы на Востоке наступательно, а на Западе оборонительно – как это и соответствовало политической логике кризиса, который был кризисом чисто восточным. С изрядной долей вероятности, однако, Англия осталась бы нейтральной даже в случае германского наступления на Западе, по меньшей мере сначала, до тех пор, пока Германия нападала бы только на Францию, и не на Бельгию. Бельгия изменила всё. Послушаем на этот счёт ещё раз Черчилля: "Кабинет министров заседал почти непрерывно всё воскресенье (2 августа), и до полудня выглядело так, как если большинство уйдёт в отставку. Однако затем события изменяли мнение с часу на час. Когда кабинет министров собрался утром воскресенья, мы уже услышали о нарушении нейтралитета Люксембурга германскими войсками. Вечером поступил германский ультиматум Бельгии, на следующее утро призыв о помощи бельгийского короля к державе-гаранту. Это было решение. В понедельник большинство кабинета рассматривало войну как неминуемую. Вся атмосфера дискуссии утром понедельника была иной". Вечером этого понедельника (3 августа) вышел английский ультиматум к Германии – немедленно остановить вторжение в Бельгию. В ночь на 4 августа произошёл драматический разговор Бетманна с английским послом, в котором Бетманн разочарованно воскликнул: "И всё это из-за клочка бумаги!" Во вторник Англия объявила Германии войну. Франция облегчённо вздохнула. Политика Германии была разрушена. Как это смогло произойти?
Ответ, почти невероятный ответ, состоит в том, что германский Генеральный штаб для европейской войны на два фронта в 1914 году не имел никакого другого плана, кроме так называемого "Плана Шлиффена", который предусматривал на Востоке оборону и в случае нужды даже отступление, но на Западе наступление для быстрой победы над Францией и именно при нарушении гарантированного Англией, впрочем также и Германией, нейтралитета Бельгии. Последние альтернативные планы, существовавшие ранее, были отменены в 1913 году. Таким образом, без какой-либо оглядки на политическую ситуацию Германии следовало по воле её Генерального штаба в случае войны сделать упор на ведение войны на Западе и втянуть в войну Англию. Другой войны, кроме войны на Западе против Англии и Франции, одновременно Германия в 1914 году вести вовсе не могла. Она сама себе отрезала любую другую возможность. Читать это почти что невероятно, однако это факт. С того момента, когда вопрос от дипломатов и политиков перешёл к военным, в поведении Германии произошёл совершенно непонятный, радикальный перелом или надлом. Дипломаты занимались Сербией; военные неожиданно занялись Бельгией. Июльский кризис был чисто восточным кризисом – ведь именно поэтому он был столь приветствуемым германской политикой. Но августовская война была затем неожиданно западной войной. То, что Германия в войне за Сербию между Австрией и Россией не стояла в стороне, то, что она на русскую мобилизацию ответила своей собственной, во всяком случае также с объявлением войны, – всё это было очевидно и ещё не угрожало нейтралитету Англии.
То, что, однако, затем Германия выступила не против России, но против не принимавшей участия Франции и так сказать превентивно объявила Франции войну, только потому, что она была союзником России, – уже это было странно и должно было мобилизовать английскую партию войны. Однако то, что затем Германия также реквизировала в качестве театра военных действий совершенно мирную, нейтральную и безобидную Бельгию, – это выбило у английской партии мира все карты из рук и окончательно решило вопрос о вступлении в войну Англии.
Это было творением германского Генерального штаба. Германский Генеральный штаб нанёс германской политике удар в спину и уничтожил её. Никогда ещё не было столь убедительного примера для оправдания истинности слов Клеменсо, что война является слишком серьёзным делом, чтобы поручать её генералам. Когда война происходила в политическом вакууме, как если бы она была ничем иным, как большими маневрами со всей Европой в качестве территории для маневров, тогда в отношении плана Шлиффена было бы кое-что сказать. Его военные идеи были убедительными. Мобилизация в России по географическим причинам неминуемо была медленной, она давала Германии несколько недель времени, чтобы сконцентрироваться на Франции, без того, чтобы чрезмерно пострадать на Востоке. Если бы Германия смогла полностью вывести Францию из войны в эти первые недели войны, тогда, естественно,
