Константин Станюкович - Василий Иванович
- Говорили? - смеется Василий Иванович. - По-каковски же говорила матрозня?..
- А не могу знать, ваше благородие, но только друг дружку поняли и торговались... Арапчонок смеется, и наши смеются. Сказывают: нехристь, ваше благородие?
- Да, своя, брат, вера у них! - замечает Василий Иванович и прибавляет: - Завтра, Антонов, можешь ехать на берег!
- Слушаю, ваше благородие!
- А денег что ж не берешь?.. Разве не нужно?
- Никак нет. У меня есть доллер на гулянку. А вот хотел я было, ваше благородие, просить...
Антонов остановился, переступая с ноги на ногу и теребя двумя пальцами штанину.
- Что тебе?
- Платок бы мне нужно, ваше благородие... Так уж выберите какой профорсистей, ваше благородие...
- Платок?.. Зачем тебе платок? - удивился Василий Иванович.
- Бабе моей, ваше благородие, - говорит Антонов, краснея, и пуще теребит штанину, словно бы стыдясь обнаружить свои чувства к жене, для которой он прикопил уж немало подарков при любезном посредстве Василия Ивановича.
- Гм! жене!.. - задумчиво протянул Василий Иванович. - В какую же цену?
- Как окажет, ваше благородие... Только, если можно, чтобы с птицей... В деревне любят с птицами... показистей...
- Ладно, братец, куплю... А знаешь ты, сколько у меня твоих денег?
- Не могу знать, ваше благородие!
- Ну, вот и дурак! Как есть дурак ты, Антонов! Сколько раз говорил тебе, что ты должен знать... Считать, что ли, не умеешь...
- Запамятовал, ваше благородие...
- Запамятовал! Было десять долларов, да тебе следует два доллара от меня за месяц... значит двенадцать... Смотри, помни, а то не стану я держать твоих денег... А еще матрос... запамятовал!..
- Слушаю, ваше благородие... буду помнить. А вам прикажете, что ли, изготовить вольную одежу?
- Да... летнюю пару из сундука достань.
- Чечунчовый пенджак{444}, что в Шанхае справляли?
Василий Иванович мотнул головой.
- Так уж я давече вынул и развесил, чтобы складок не оказывало...
- Ладно... Ужо к вечеру подашь.
Вестовой ушел.
Василий Иванович снова стал лениво отхлебывать чай, попыхивая толстейшей папиросой. Стояла полнейшая тишина в кают-компании. Только из-за приподнятых жалюзи одной из кают слышался равномерный скрип пера и шелест бумаги, и Василий Иванович невольно прислушивался к этому скрипу.
- Пишет... К Амалье своей, верно, все пишет доктор! - прошептал, улыбаясь, Василий Иванович.
Как и большинство офицеров, Василий Иванович знал - и даже обстоятельнее других знал - про все необыкновенные качества этой самой фрейлейн Амалии - скромненькой, худенькой, довольно миловидной белокурой немочки, с робким, словно недоумевающим, взглядом больших голубых глаз. В день ухода клипера из Кронштадта она приезжала проводить Карла Карловича, и Карл Карлович с необыкновенной торжественностью, весь сияя и млея, представил всех офицеров молодой девушке, повторяя с горделивой, самодовольной улыбкой: "Невеста моя, фрейлейн Амалия!" и тут же сообщал некоторым (в том числе и Василию Ивановичу), какая это прекрасная и благородная девушка. Фрейлейн Амалия при этом каждый раз краснела и, поднимая на Карла Карловича восторженно-застенчивый взор, то и дело стыдливо шептала: "Ах, Карл! ах, Карл!" - пока, наконец, после представлений, не уселась рядом с плотным, румяным и - несмотря на тридцатипятилетний возраст и почтенную лысину - несколько сентиментальным Карлом Карловичем.
Во все время прощального завтрака жених и невеста сидели в трогательном безмолвии, пожимая по временам друг другу руки, краснея и улыбаясь. Карл Карлович был торжественно печален, однако ел с аппетитом все подаваемые блюда, не забывая накладывать хорошие порции и невесте, и обводил всех каким-то горделивым, вызывающим взглядом, словно бы приглашая убедиться, какая прелестная у него фрейлейн Амалия и с каким благородным достоинством он умеет переносить тягость разлуки. И только когда стали поднимать якорь и провожавшие должны были уезжать с клипера, Карл Карлович не выдержал: обнимая невесту, заревел как белуга, не забывши, впрочем, в самую последнюю минуту прощанья шепнуть в виде утешения рыдавшей девушке, что он непременно скопит в плавании три тысячи, и тогда ничто не помешает их счастию... "Adieu, mein Liebchen!"*
______________
* Прощай (фр.), моя любимая! (нем.)
Как человек крайне аккуратный, добросовестный и в такой же мере наивный, Карл Карлович, по-видимому, полагал, что мимолетного знакомства сослуживцев с его невестой еще недостаточно для надлежащей оценки ее качеств, и потому считал своим долгом дополнить это знакомство. С трогательным простодушием, перед которым всякая скептическая улыбка была бессильна, рассказывал доктор о фрейлейн Амалии, восторженно описывая ее душевные качества, ее любовь и преданность. Он таки любил и помечтать вслух, не замечая сдержанных улыбок, уверенный, что вместе с ним все должны радоваться его будущему счастью, - когда, вернувшись в Россию с чеком на три тысячи, английским сервизом, китайскими чашечками, японскими шкатулками и огромным запасом манильских сигар, он получит штатное место ординатора при госпитале, купит рояль, устроит обстановочку, женится и будет плавать в блаженстве: любоваться Амалией, английской посудой и китайскими вазами, выкуривая по десяти "чируток"{446} в день.
Когда Карл Карлович получал от невесты письма, то обыкновенно торжественно заявлял, указывая на толстый пакет: "Это от фрейлейн Амалии!" И, краснея от радости и волнения, уходил в каюту читать длинное послание. И, боже сохрани, в такие минуты оторвать Карла Карловича без особо уважительной причины, вроде переломленного ребра. Обыкновенно сдержанный, хладнокровный и терпеливый, Карл Карлович выходил из себя. Все знали об этом и значительно говорили: "Не беспокойте, господа, доктора. Он Амальины письма читает!"
Охотнее всего Карл Карлович делился своими "мечтами" с Василием Ивановичем, которого особенно уважал, одного его удостоивал переводом некоторых отрывков из немецких писем фрейлейн Амалии и пресерьезно обижался, если Василий Иванович, занятый служебными делами, не с достаточною экспансивностью разделял восторги влюбленного Карла Карловича.
Все это теперь невольно припомнил Василий Иванович, прислушиваясь к скрипу пера. Припомнил и задумался.
- Вот ведь пишет все... целые тетрадки исписывает... делится своими впечатлениями... Вернется в Россию и женится на своей Амалье этот счастливый Карла Карлыч! - проговорил вдруг Василий Иванович с какою-то безотчетною завистью старого холостяка и порывисто задымил папироской.
"Тоже вот Антонов... Платок жене просит купить... Сколько уж он накупил разных вещей... А вот ему так некому покупать! И писать некому, и не от кого получать писем. Нет ни одной души на свете, которая бы интересовалась его жизнью!"
Василий Иванович крякнул, подавив невольный вздох. Он решил не думать об этих вещах, но какое-то досадливое, обидное чувство одиночества и сиротливости совершенно незаметно подобралось к его сердцу, застав Василия Ивановича врасплох - не занятого службой, не увлеченного служебными мечтаниями. И - что было уж совсем странно и неожиданно - вся его служебная деятельность, все то, из-за чего он волновался, на что тратил столько сил, уходило куда-то вдаль, и, казалось, теряло все свое прежнее значение и прежнюю прелесть.
Совсем другие мысли, другие воспоминания, не имеющие ничего общего с "чистотой и порядком", к крайнему изумлению Василия Ивановича, назойливо лезли в голову, и из-за густых клубов дыма, медленно расходившегося в воздухе, выглядывала пара бойких глаз миловидного женского личика, и в воображении рисовались, точно дразнили, заманчивые картины, полные тихого счастия и радостной личной жизни.
VII
И он писал бы теперь письма, нетерпеливо ожидая возвращения в Россию, если бы жизнь побаловала его женскою привязанностью... А ее-то и не было до сих пор, несмотря на его старания завоевать женское сердце. Почему?.. Кажется, он мужчина ничего себе, человек нелегкомысленный, привязчивый, не злой, ну, и в некотором роде с положением, - и все-таки счастье ему не давалось.
Так думал, не без горького чувства, Василий Иванович, вспоминая свой последний неудачный кронштадтский "роман". И, как нарочно, все малейшие подробности того дня, в который он решился сделать предложение, оживали в его памяти, точно все это было не три года тому назад, а вчера...
С каким страхом и волнением остановился он в то памятное весеннее утро перед этим маленьким домиком в Галкиной улице, куда он так часто ходил по вечерам сыграть в пикет с господином Купоросовым, старым вдовцом, инженер-механиком, и поболтать после пикета с Сонечкой, его единственной дочкой. Он два года ходил в этот дом, привязываясь все более и более к молодой девушке, и, наконец, решился объясниться. Как нерешительно он дернул звонок, простояв несколько минут в раздумье у крыльца!.. Ему отворил двери сам господин Купоросов, худенький, сухонький, бравый и подвижной старик лет пятидесяти с хвостиком, и удивленно взглянул на Василия Ивановича, явившегося в будни в неурочный час, вдобавок в вицмундире и в расстроенных чувствах, словно после только что полученного "разноса" от начальства. А Василий Иванович пуще сконфузился от этого удивленного взгляда, объявил, что зашел по пути, собираясь сделать кое-кому визиты, и после четверти часа неклеившегося разговора о морских новостях и назначениях, о которых еще вчера вечером сообщал господину Купоросову, неожиданно выпалил, пыхтя и отдуваясь, что пришел просить руки его дочери.
