Александра Толстая - Жизнь с отцом
При выходе на улицу стояла маленькая сторожка, в ней жили дворник и кучер. Дощатая дорожка вела к кухне, стоявшей по другую сторону дома. Здесь же были столовая для "людей" и маленькая каморка, в которой жил повар Семен Николаевич.
Дом был старый. Тогда еще моя мать говорила, что ему больше ста лет. Она уверяла, что неудобен, что только Левочка мог выдумать купить дом в таком неаристократическом квартале, где кругом фабрики и заводы, что он не годится для приемов. Мне же в детстве казалось, что нет и не будет никогда такого прекрасного, уютного дома, как хамовнический. На его внешность мы, дети, разумеется, мало обращали внимание, но я хорошо помню, что когда моя мать решила его подновить и коричневый, потускневший от времени дом сделался вдруг розовым, с фисташковыми ставнями, мы все за него обиделись. Он сделался противным, как молодящаяся старуха!
А какие в нем были прекрасные комнаты, какие переходы, лестницы маленькие и большие, стенные шкапы!
Мы жили внизу. Здесь помещались столовая, спальня родителей, Танина комната, мальчиков, детская, моя и гувернантки.
Наверху были парадные комнаты. Маленькая передняя, из которой Таня, обладавшая большим вкусом, устроила приемную, где обычно сидела молодежь, зал, большая и маленькая гостиные. Эти комнаты казались мне неуютными. Хороша была только большая тахта в гостиной, широкая и низкая, на которой удобно было кувыркаться через голову. В зале же самым удобным местом была медвежья шкура, лежавшая под фортепиано. Бывало, играет кто-нибудь - дядя Костя, Сережа или мам?, а ты лежишь на шкуре, приткнувшись к голове зверя, и слушаешь. Эта шкура была с того самого медведя, который чуть не загрыз отца на охоте.
Из парадных комнат две маленькие лесенки вели в коридор - одна из залы, другая из маленькой гостиной. Первая по коридору была Машина комната - низкая, с маленькими окошечками. Дальше шли комнаты экономки, портнихи, лакея, а в самом конце, в углу дома, отдаленные от всех остальных, были две маленькие, с очень низкими потолками комнаты отца - прихожая, где ореховый шкаф отделял умывальник, и направо его кабинет - святая святых в нашем детском представлении.
Комнаты сестер были совершенно разные.
Танины - нижняя, где она спала, и ее маленькая приемная наверху - были обставлены с большим вкусом. Уютная мягкая мебель, диванчики, какие-то необыкновенные, кустарной работы скатерти, картины, альбомы, бесчисленное количество фотографий родных и друзей - все это было разбросано хотя и в беспорядке, но со вкусом.
В Машиной комнате не было ничего лишнего. Простые, твердые стулья и стол, жесткая кровать без матраца - все производило впечатление строгости и чистоты.
Я любила ходить в Танину комнату, здесь было много интересных картин, а в большой чашке кустарной работы часто бывали орехи-смесь. К Маше было почти так же страшно ходить, как к отцу. Здесь все было строго, сурово, пахло лекарствами.
Да и сами сестры были совершенно разные.
Таня была любимицей всей семьи. Мам? несравненно более любила Таню, чем Машу. Они всегда вместе выезжали и всегда оживленно вспоминали это время. Но любовь к матери не помешала Тане быть близкой к отцу и разделять его взгляды. Она никогда резко не становилась на чью-либо сторону и всю свою жизнь старалась быть связующим звеном между родителями. Таню любили малыши, потому что она часто возилась с ними, любили старшие братья, с которыми она была дружна. Веселая, жизнерадостная, с вьющимися каштановыми волосами, живыми карими глазами, коротким, точно срезанным носом, Таня была действительно привлекательна. Она хорошо знала языки, занималась в школе живописи. Репин и другие художники говорили о ее больших способностях. В семье считалось, что Таня самая умная и образованная.
Когда я вспоминаю Машу, на душе делается радостно и светло. Всем своим обликом она была похожа на отца, хотя если разбирать отдельно черты ее лица, только серые внимательные и глубокие глаза да высокий лоб были отцовские. Тоненькая, грациозная, она была очень ловка - все спорилось в ее некрасивых, немного узловатых руках. Лицо Маши было серьезное, сосредоточенное, казалось, что она точно прислушивалась к тому, что у нее происходит внутри. Все любили ее, она была приветлива и чутка: кого ни встретит, для всех находилось ласковое слово, и выходило это у нее не деланно, а естественно, как будто она чувствовала, какую струну надо нажать, чтобы зазвучала ответная. Машу все называли некрасивой - большой рот напоминал материнский, зубы были плохие, немножко велик был нос, но все существо ее казалось мне милым и привлекательным.
Отец любил обеих. А они, насколько я могла заметить, ревновали его друг к другу. Каждая из них думала, что он любит другую больше...
Старшие братья почти не жили с нами. В воспоминаниях моего детства они занимали очень маленькое место, так как вся наша жизнь проходила без них. Когда я подросла, старший брат, Сергей, переселился уже в толстовское родовое имение Никольское-Вяземское в Тульской губернии, доставшееся ему как старшему в семье.
Сережу я всегда немножко боялась, уж очень он мне казался серьезным и важным. Он окончил университет, был музыкантом. Мало знающим его людям он представлялся (да и теперь представляется) сердитым, нелюдимым. Но стоит его поближе узнать, и сейчас увидишь, что под внешней суровостью, ворчливостью, иногда даже грубостью скрывается большая доброта, ласковость и даже... как это ни мало вяжется с его внешностью, большая застенчивость. Когда я была совсем маленькой, он называл меня своей "единственной сестрой", чем я была очень горда. В нашей семье не принято было никаких нежностей, и если кто-нибудь называл другого ласковым именем, то обычно это резко высмеивалось: "Какие сантиментальности!" - или: "Какие нежности!"
То, что старший брат меня называл своей единственной сестрой, было очень много. Я так это принимала и ценила.
Должно быть, до сего времени брат не знает, какое сильное впечатление на меня имела его музыка. Когда я была совсем маленькая, я вечерами не могла спать, слушая его игру. От него я научилась понимать и ценить Шопена, Бетховена, Грига. Долгое время, каких бы музыкантов я ни слушала, мне казалось, что лучше брата Сергея никто играть не может.
Илья на моей памяти совсем не жил с нами. Я едва помню, как он женился, и то только потому, что меня не взяли на свадьбу, а я была очень обижена.
Большой, широкоплечий, с русой окладистой бородой, чуть-чуть сутуловатый, с широким носом и серыми глазами, лохматыми бровями, Илья больше всех похож на отца.
Он жил в деревне, в той же Тульской губернии, недалеко от брата Сергея.
Больше других жил с нами брат Лев, женившийся гораздо позднее на дочери знаменитого шведского врача Вестерлунда. Черный, с маленькой рыжей бородкой, большим носом с горбинкой, большим ртом, черными глазами, Лев был больше похож на мать, чем на отца. Он часто болел, и мам? беспокоилась о нем. Университет он не окончил и постоянно менял свои увлечения: то делался последователем отца и строгим вегетарианцем, то, наоборот, с такой же страстностью восставал против его идей. Было время, когда он проповедовал полное целомудрие и безбрачие, а потом, женившись, с таким же убеждением говорил о необходимости для всех раннего брака. Он писал, и одно время в литературном мире обратили на себя внимание его произведения, но не талантливостью своей, а его полемикой с отцом: "Прелюдия Шопена" вместо "Крейцеровой сонаты", "Яша Поляков" вместо "Детства" и "Отрочества" и т.д.
Кажется, Суворин прозвал его тогда Тигр Тигрович.
Большая была у нас семья, разнообразная. Мать, как наседка, распустив крылья, старалась собрать вокруг себя свой выводок. Но постепенно все уходили из-под ее влияния. Сыновья стремились зажить самостоятельной жизнью, дочери тянулись за отцом.
Единственным утешением мам? был Ванечка. На нем она сосредоточила всю свою жизнь.
Мое одиночество
В доме все тосковали, мам? больше всех. Она плакала, металась, не находила себе утешения. То ходила по церквам, молилась, исповедовалась и причащалась, то уезжала на могилы Ванечки и Алеши - тихое, маленькое кладбище в поле, состоящее из нескольких холмов да скромных памятников. Здесь было тихо, щебетали птицы. Мы сажали цветы, деревья. Хорошо помню величественную фигуру мамы в трауре, с длинной черной вуалью на голове, склоненную над маленьким, еще свежим холмиком. Что-то шептали дрожащие губы, а из близоруких, прекрасных глаз струились слезы... Мам? поручила смотреть за могилами крестьянину Комолову, жившему недалеко от кладбища в селе Никольском. Она любила говорить с ним и с его женой - простые, грубоватые слова их хорошо действовали на ее исстрадавшуюся душу.
Все поражались кротости мамы. Она точно переродилась - со всеми была добра, ни на кого не сердилась, а только плакала. Отец утешался в своем горе тем, что несчастье отвлечет ее от всего внешнего, от мирской суеты, пробудит в ней духовные интересы, которые не только осветят ее жизнь, но и приблизят к нему*.
