Сергей Утченко - Древний Рим. События. Люди. Идеи.
Все социальные революции, независимо от своих конечных результатов, предполагают участие широких народных масс, которые выступают в качестве движущих сил революции. Тот общеизвестный факт, что во всех революциях прошлого политическая власть в конечном счете оказывалась не в руках народа, но господствующих классов, которые стремились использовать плоды и завоевания революции в своих интересах, говорит лишь о внутренней противоречивости всех тех революций, которые совершались ради защиты «собственности одного вида» против «собственности другого вида».
Не каждая социальная революция обязательно приводит к полной и окончательной смене способа производства, но каждая содействует этой смене и потому, в той или иной степени, влияет на экономический базис общества. И, наконец, каждая социальная революция в своем итоге неизбежно вызывает изменения в расстановке и соотношении классовых сил, решает вопрос о политической власти.
Все вышесказанное подтверждает, на наш взгляд, правомерность и допустимость употребления понятия «социальная революция» в приложении к определенным событиям римской истории. Но встает вопрос — к каким именно? К гражданским войнам I в. до н. э.? К диктатуре Цезаря? Ко второму триумвирату и правлению Октавиана Августа?
В отличие от изложенной выше и весьма распространенной в западной историографии точки зрения мы считаем, что понятие революции следует применять не к событиям римской истории второй половины I в. до н. э. (т.е. в основном к гражданским войнам этого периода), непосредственно приведшим к установлению политического режима империи, но к событиям более ранним — начиная от движения Гракхов и вплоть до Союзнической войны. Причем есть все основания считать Союзническую войну — грандиозное восстание италийского крестьянства — высшим этапом развития движения.
Каков был характер революции? Начавшись в эпоху Гракхов в сравнительно узкой, локальной среде римского крестьянства, движение со времени Союзнической войны приобрело общеиталийский размах. Почти с самого начала оно имело тенденцию превратиться в гражданскую войну (события, связанные с убийством Тиберия Гракха и т.д.). Что касается внутреннего содержания движения, то оно может быть определено как революция против Рима–полиса, против староримской аристократии, против крупного землевладения, или, говоря иными словами, как борьба италийского крестьянства за землю и политические права. Если угодно, это была — mutatis mutandis — та же борьба, которую вели некогда римские плебеи против патрициев, с той лишь разницей, что она повторялась в новых условиях и на расширенной основе, т.е. в общеиталийском масштабе. Если борьба патрициев и плебеев закончилась в свое время вовсе не победой широких слоев римского плебса, но весьма компромиссным результатом, а именно образованием нобилитета (слиянием патрицианской и плебейской верхушки), то нет ничего удивительного в том, что и в данном случае плодами и завоеваниями, достигнутыми италийским крестьянством в ходе его революционной борьбы, воспользовались не сами широкие массы, но некоторые — в это время наиболее деятельные и «перспективные» — фракции господствующего класса.
Такова судьба многих революций, направленных на защиту «собственности одного вида» против «собственности другого вида». Они даже имеют — опять–таки mutatis mutandis — ряд общих черт. Если в ходе Крестьянской войны XVI в. в Германии была сделана — и не безуспешно! — попытка «приспособить» крестьянское движение к интересам бюргерско–рыцарского блока (Вендель Гиплер, Гейльброннская программа), то не менее бесспорен союз верхушечных слоев урбанизированного населения Италии, т.е. новой римской денежной знати и муниципальной аристократии, в целях использования в своих интересах завоеваний крестьянской революции. Если в итоге той же Крестьянской войны «немецкое дворянство свержению князей и попов при помощи открытого союза с освобожденным крестьянством предпочло дальнейшую эксплуатацию крестьян, под верховной властью князей», то в Италии после Союзнической войны возникают острые противоречия между «коренными» римлянами и «новыми гражданами» (cives novi), т.е. италиками, только что получившими римские гражданские права. Причем в этой ситуации римское всадничество, а часто и городской плебс предпочитали отнюдь не союз с этими «освобожденными» италиками, направленный против староримской знати и ее органа — сената, а наоборот, вполне недвусмысленную поддержку сената в его стараниях тем или иным путем урезать, ограничить права новых граждан (например, разрешая им приписку лишь к ограниченному числу триб).
Также и те события, которые мы, в противовес общепринятой в западной историографии точке зрения, уже не можем отнести к фактам самого революционного движения, имеют, условно говоря, своих «аналогов» в позднейшей истории революционных движений. Римская революция II—I вв. до н. э. знала свой термидор (переворот Суллы), свое 18 брюмера (диктатура Цезаря) и, наконец, прочное и длительное утверждение (реставрацию) единовластия (принципат Августа), которое установилось, как известно, далеко не сразу и в итоге напряженной, кровопролитной борьбы.
Но как бы то ни было, основной итог революционного движения II—I вв. до н. э. заключался в том, что был нанесен сокрушительный удар Риму–полису. Положение староримской аристократии, полисная организация, полисные институты — все это было поколеблено, все это лишалось прежнего смысла и значения. В этом плане дело революции было завершено уже Союзнической войной. Вот почему гражданские войны второй половины I в. до н. э. (борьба между Цезарем и Помпеем, Октавианом и Антонием) следует рассматривать как иное явление — как некое последствие революции, а складывание новой политической формы — как приспособление «завоеваний» этой революции к интересам наиболее перспективных фракций господствующего класса.
И, наконец, последний вопрос. Как известно, на этот же период гражданских войн (если начинать их от Гракхов) приходятся крупнейшие выступления рабов — от сицилийских восстаний и вплоть до великой «рабской войны» под руководством Спартака. Подобное совпадение не могло быть случайным. Поэтому необходимо выяснить — в каком соотношении находились рабские восстания и движение италийского крестьянства? Есть ли это две самостоятельные линии борьбы, не перекрещивающиеся друг с другом, или они переплетаются и взаимно друг друга дополняют, или, наконец, одно из направлений, будучи более широким, включает в себя другое как некую составную часть?
Не вдаваясь сейчас в подробное рассмотрение этой большой проблемы, ограничимся лишь самыми общими соображениями. На протяжении нескольких лет в советской историографии значительно переоценивалась революционная зрелость и классовая сознательность рабов. Это, конечно, было связано с известной формулой «революция рабов». Делались попытки трактовать революционное движение римско–италийского крестьянства как некое подчиненное направление борьбы, а рабов рассматривать как своеобразного гегемона революции. Ставилась даже проблема «союза» между рабами и угнетенными слоями свободного населения, в первую очередь пауперизованным крестьянством.
Все эти выводы и заключения никак не вытекали из реальных фактов римской истории. Но вместе с тем не менее ошибочно было бы трактовать рабские выступления как составную (и подчиненную) часть крестьянской революции. Это были две самостоятельные линии борьбы, которые в тех исторических условиях и не могли слиться воедино. Слишком велика была пропасть между рабом и свободным (тем более — римским гражданином). «Союз» свободного и раба всегда мог быть лишь союзом всадника с лошадью. Раба можно было привлечь, использовать, можно было даже считаться с ним, но никак не признать равным или подобным себе. Именно потому две линии социально–политической борьбы — плебейско–крестьянская и рабская — существовали раздельно, и это обусловливалось всей логикой, характером и уровнем развития классовой борьбы в римском обществе.
2. Сулла–император.
Первым, кто из полководцев и государственных деятелей Рима сумел использовать новую римскую армию для борьбы и победы над своими политическими противниками, для захвата единоличной власти, — был Сулла. Про этого человека враги говорили, что в его душе лев уживается с лисицей, причем лисица опаснее льва, он же сам в заготовленной им заранее эпитафии велел написать: «Никто на свете не сделал так много добра своим друзьям и так много зла своим врагам».
Луций Корнелий Сулла происходил из старинного патрицианского рода. Однако это был давно обедневший род; Сулла в ранней молодости даже не имел собственного дома — что в Риме считалось признаком крайней бедности — и, как пишет Плутарх, «ютился у чужих, снимая за небольшую плату помещение, чем ему впоследствии кололи глаза». Тем не менее свою молодость он провел довольно бурно: в обществе актеров, в пирах и развлечениях. К военной службе — что было обычным путем продвижения молодых нобилей — по лестнице почетных должностей — он приступил сравнительно поздно, но зато его военная карьера развивалась чрезвычайно быстро и успешно.
