Ольга Елисеева - Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века
Описание генерал-губернатора: «С каким усердием исполняет он… человеколюбивые виды вышней власти! Мы в нашем краю сами испытали, что, где наместник таков, каковым изображен наместник в Учреждении, там благосостояние обитателей верно и надежно» — наводит на мысль, что имелся в виду именно Петр Панин, за которым и в Первопрестольной, и при дворе стояла сильная группировка.
Этот наместник назван говорящим именем — князь Честан, он и давний друг Стародума, и дядя Милона, и покровитель Правдина. Фамилия указывает как на «честность», так и на «честь» персонажа, а отставка Петра Ивановича Панина была вызвана именно его щепетильным отношением к собственной чести: он, покоритель турецкой крепости Бендеры, получил орден Святого Георгия вторым после победителя в Чесменском сражении А. Г. Орлова, был оскорблен и ушел со службы[33]. По этому поводу его брат Никита Иванович в «Предисловии» к «Проекту фундаментальных законов» с возмущением писал: «Посвятя жизнь свою воинской службе, лестно ль дослужиться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером?»
В пьесе есть место, удивительно схожее с этим пассажем: «Вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни… Я тотчас подал в отставку». Проект конституции был записан рукой Фонвизина и несет печать его соредакторства. Видимо, оба — и вельможа, и драматург — держались единого мнения об обиде Петра Панина. Недаром в пьесе поминается «подлая выслуга». «Никто нейдет стезею себе свойственною, — сказано в проекте. — …Какой чин, какой знак почести, какое место государственное не изгажено?»[34] Только что введенный чин генерал-губернатора или наместника пока «не изгажен». Его бы и занять «мыслящему и благородное любочестие имеющему гражданину», то есть Панину — Честану.
Если наша догадка верна, то Фонвизин погружает читателя в некую альтернативную реальность, где законы исполняются, чиновники честны, добродетель защищена, а порок наказан. Такую картину он сам связывал с восшествием на престол наследника по мужской линии — Павла.
Пока же Правдин «из собственного подвига своего сердца» ищет нарушителей «гражданского спокойства», то есть преступников. Простаковы виновны в ограблении крестьян. Хозяйка завидует брату: «Весь околоток говорит, что ты мастерски оброк собираешь. Хотя бы ты нас поучил… С тех пор, как всё, что у крестьян было, мы отобрали, ничего содрать не можем». Кроме того, «презлая фурия» бьет домашнюю челядь: «Разве я не властна в своих людях?» Оказывается, нет. Закон требовал иного, но дотягивался далеко не до каждого медвежьего угла, что и создавало у помещиков-изуверов ощущение безнаказанности.
«Душегубица»Уловив созвучие: Простакова — Салтыкова, современник Фонвизина легко договаривал то, что автор оставил за строкой. В начале царствования Екатерины II дворянка-«душегубица», жившая, кстати, в Москве, убила более тридцати крепостных. Доведенные до отчаяния люди подали несколько жалоб, но московские чиновники были подкуплены богатой барыней[35]. Летом 1762 года двое крепостных Салтыковой отправились искать правды в столицу. Там им несказанно повезло: сразу же после переворота 28 июня 1762 года они сумели подать жалобу лично Екатерине II. На следствии удалось доказать причастность Салтыковой к тридцати семи убийствам, в остальных случаях недоставало улик.
В 1768 году Салтыкову лишили дворянского достоинства и имени, ей запрещалось носить фамилии мужа и отца. Она была приговорена к смертной казни, замененной пожизненным заключением. Перед этим Салтыкову подвергли так называемой гражданской казни. Ее выставили в цепях на Красной площади у позорного столба с прикрепленным к шее листом «Мучительница и душегубица»[36]. После чего в кандалах осужденную посадили в подземную тюрьму Ивановского девичьего монастыря, чтобы «лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови смердящее ее тело предать Промыслу Творца»[37]. В общей сложности ей довелось просидеть под замком 34 года, ни разу не мывшись и почти не видя человеческих лиц.
Историки, работавшие с делом Салтыковой, знают, что оно никогда не было бы доведено до суда без настойчивого вмешательства императрицы, постоянно подталкивавшей Сенат. Опытные чиновники старались замотать процесс не из любви к изуверке, а из опасения будоражить народ. Арест барыни вызвал к жизни поток жалоб на высочайшее имя, в которых крепостные утверждали, что их владельцы злоумышляют «про государское здоровье или какое изменное дело»[38]. После осуждения господ их земли передавались в опеку и до совершеннолетия наследников управлялись специально назначенными чиновниками. Такое изменение собственного положения было желанно для крепостных, что и породило обилие «изветов». «Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов, — рассуждала Екатерина. — Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков»[39]. Но остановить доносы было труднее, чем их спровоцировать.
Современный читатель знает, что в 1767 году крестьянам запрещалось жаловаться на господ императрице. На этом обычно и строятся представления о судебной системе того времени. Однако в реальности сложилась обратная ситуация: возросшее число жалоб и заставило освободить от них собственные ее императорского величества руки. Рассмотрением жалоб занимались разные органы — от Тайной экспедиции Сената до канцелярий полицмейстерских дел, губернских правлений, нижних земских судов и т. д. Часто документы кочевали от инстанции к инстанции, что до бесконечности затягивало расследование. Однако общая тенденция изменилась — отношение помещиков с крестьянами стало сферой применения уголовного права.
Наказание Салтыковой было в известной степени воспитательной мерой. Тот факт, что оно прошло в Москве в дни заседания Уложенной комиссии, придавало случившемуся государственный статус. Постепенно администрация зашевелилась. Но до сельских глубин рука правосудия дотягивалась только в том случае, если о жестокости тамошних помещиков становилось известно. Глушь и дальние расстояния охраняли изуверов. Екатерина II в замечаниях на книгу аббата Шаппа д’Отроша писала, что «хорошее или дурное обращение с прислугою гораздо более зависит от хорошей или дурной нравственности, чем от законов страны»[40]. Законы имелись. А вот исполнять их или нет — было делом нравственности каждого помещика. Пока его не хватала за руку администрация губернии. Что происходило далеко не всегда.
Так, в 1786 году во Владимирской губернии генерал-губернатор граф Салтыков начал дело против помещика Карташова по обвинению в жестоком обращении с людьми. Был произведен обыск, от соседних помещиков собраны сведения. 164 человека заявили, что видели, как крестьяне Карташова ходят по ночам просить милостыню, и слышали от них о побоях и мучительстве. Полторы сотни жителей деревни Карташова ударились в бега, их дома стояли пустыми и разваливались.
Что становилось причиной наказания домашних тиранов? Человеколюбие правительства? Может быть. Но в не меньшей степени страх. Ведь крепостные господ Карташовых демонстрировали свои побои не только под господскими окнами. Куда чаще они протягивали руку за милостыней у ворот своего брата-крестьянина, вызывая жалость и возмущение. Даже во внешне благополучных имениях народ мог начать бунтовать.
Поэтому Правдин не только «ради подвига своего сердца» и не из одних «человеколюбивых видов» начальства искал «злонравных невежд, которые, имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло». Такова была его прямая обязанность. Пугачевщина закончилась не так давно.
А вот найдя таковое «злонравие», он мог действовать двояко. Например, прислать солдат, чтобы утихомирить крестьян, если возмущение уже началось. Согласно губернской реформе, наместник получал в свои руки серьезные воинские контингенты, чтобы, не донося в центр, действовать в провинции. С таким отрядом и идет в Москву Милон. Кстати, испуг Простаковых при виде его команды только подчеркивает, что у хозяев имения рыльце в пушку.
Был и другой выход: наказать господ. «Я уведомил уже о всех здешних варварствах нашего начальника и не сумневаюсь, что унять их возьмутся меры», — говорит чиновник Милону. Обычным приговором по таким делам было годовое покаяние на хлебе и воде в каком-нибудь отдаленном монастыре, а затем ссылка в Сибирь на каторжную работу без срока. Известны и случаи клеймения помещиков-изуверов на лбу и щеках.
