Всеволод Волин - Неизвестная революция 1917-1921

После подавления восстания напуганный им новый император Николай I установил в России крайне деспотический бюрократический полицейский режим.

Здесь следует подчеркнуть, что между восстаниями крестьян против своих угнетателей-помещиков и одновременном слепым почитанием ими «батюшки-царя» не существовало никакого противоречия. Крестьянские движения, как мы указывали выше, были направлены против ближайших врагов: помещиков, дворян, чиновников, полиции. Мысль о том, что зло коренится глубже, в самом режиме самодержавия и находит свое воплощение в царе, главном защитнике дворян и привилегированных сословий, никогда не приходила крестьянам в голову. Они считали царя неким кумиром, существом высшего порядка, стоявшим над простыми смертными с их мелкими интересами и слабостями, вершителем судеб государства. Власти, чиновники и особенно попы сделали все, чтобы вбить такое представление в голову простых людей. И крестьяне в конце концов поверили в этот миф: царь, считали они, желает им, своим «детям», только добра; но привилегированные слои, стремящиеся сохранить свои права и преимущества, встают между ним и народом, чтобы помешать ему узнать, как народ плохо живет. (Крестьянская масса пребывала в убеждении, что если народу удастся непосредственно поведать царю о своих нуждах, последнему, обманутому барами, откроется правда, он избавится от плохих советчиков и всего лживого отродья, будет потрясен нищетой земледельцев, освободит из от ярма и отдаст им землю, которая по праву должна принадлежать тем, кто на ней работает.) Таким образом, восставая порой против наиболее жестоких хозяев, крестьяне смиренно ждали того момента, когда рухнет стена, отделявшая их от царя, и тот установит социальную справедливость. Черпая силы в религиозном мистицизме, они полагали, что страдания — это испытания, ниспосланные им Богом. И с примитивным фатализмом смирялись со своей участью.

Такое состояние ума российских крестьянских масс было весьма характерным для той эпохи. На протяжении XIX века оно только усугубилось, вопреки растущему недовольству и все более частым индивидуальным и локальным актам возмущения. Терпение крестьян иссякало. Тем не менее, в массе своей они все более страстно верили в приход царя-«освободителя».

Этот «миф о добром царе» являлся основополагающим фактором жизни российского народа в XIX веке. Без него невозможно понять последующие события. Он позволяет осмыслить некоторые явления, которые иначе остались бы непонятыми. Он в значительной степени служит объяснением русского парадокса, о котором мы уже говорили и который некогда поразил умы многих европейцев, сохранившись почти до самой революции 1917 года: с одной стороны, немало культурных, образованных, передовых людей, хотевших видеть свой народ свободным и счастливым, людей, воспринявших новые идеи и боровшихся за освобождение трудящихся классов, демократию и социализм; с другой стороны, народ, ничего не делавший для своего освобождения — не считая нескольких малочисленных и незначительных выступлений, — народ, слепо поклонявшийся своему кумиру, лелеявший мечту, не понимавший тех, кто жертвовал собой ради него. Безразличный, не желавший видеть правды, глухой ко всем призывам, он ждал царя-освободителя, как первые христиане ожидали мессии[3].

Глава II

Репрессии, палочный режим и его банкротство

И все-таки движение вперед

(1825–1855)

Годы царствования Николая I — 1825–1855. С революционной точки зрения, в то время не произошло ничего выдающегося. Но в целом это тридцатилетие на многое наложило свой отпечаток.

Взойдя на трон под знаком восстания декабристов, Николай I решил взять страну в железные тиски, стремясь в зародыше задушить любые проявления свободолюбия. Он до крайности упрочил абсолютистский режим и завершил превращение России в бюрократические и полицейское государство.

Воспоминания о французской Революции и прокатившихся затем по Европе революционных движениях были для него настоящим кошмаром. Поэтому он принял чрезвычайные меры предосторожности.

Все население находилось под пристальным наблюдением. Бюрократический, полицейский, судебный произвол переходил все границы. Всякое стремление к независимости, всякая попытка избавиться от тяжкого полицейского гнета беспощадно подавлялись.

Естественно, не было и намека на свободу слова, собраний, организации и т. д.

Цензура свирепствовала как никогда прежде.

Любое нарушение «закона» каралось предельно сурово.

Польское восстание 1831 года — с беспримерной жестокостью потопленное в крови — и международная ситуация подталкивали императора к дальнейшей милитаризации страны. Он хотел, чтобы жизнь народа подчинялась жестким казарменным правилам, и суровое наказание ожидало всякого, кто не подчинялся установленной дисциплине.

Самодержец вполне заслужил свое прозвище: «Николай Палкин».

Несмотря на все эти меры — или, скорее, благодаря им и их губительным последствиям, в которых царь не желал отдавать себе отчета, — страна (отдельные слои населения) по любому поводу выражала свое недовольство.

С другой стороны, поместное дворянство, которое император особенно лелеял, видя в нем свою основную опору, безнаказанно и жестоко эксплуатировало своих крепостных. И в крестьянских массах нарастало глухое, но все более явственное недовольство. Мятежи против помещиков и местных властей угрожающе множились. Репрессивные методы теряли свою эффективность.

Продажность, бездарность и произвол чиновников становились все невыносимее. Царь, нуждаясь в их поддержке, чтобы держать народ в повиновении, не хотел ничего видеть и слышать. Это только усиливало недовольство всех, кто страдал от подобного положения вещей.

Живые силы общества были подавлены. Царила официальная рутина, столь же абсурдная, сколь бессильная.

Подобная ситуация неизбежно вела к распаду всей системы. Прочный на вид, режим кнута загнивал изнутри. Огромная империя становилась «колоссом на глиняных ногах».

Это начинали понимать все более широкие слои населения.

Оппозиционные настроения охватывали все общество.

Именно тогда началась стремительная эволюция молодой интеллигенции.

Россию той эпохи отличал быстрый рост населения, и значительную его часть составляла молодежь. Каков был ее менталитет?

Оставив в стороне крестьянскую молодежь, можно констатировать, что более-менее образованные молодые люди разделяли передовые идеи. Молодежь в середине XIX века с трудом мирилась с крепостничеством. Ее все более возмущал царский абсолютизм. Этому способствовало и изучение опыта западных стран, которому не могла помешать никакая цензура (запретный плод всегда сладок). Глубокое воздействие оказало на молодежь и быстрое развитие естественных наук и материализма. С другой стороны, именно в эту эпоху русская литература, вдохновляясь человеколюбивыми и благородными идеями, переживала, вопреки цензуре, бдительность которой научилась ловко обманывать, мощный подъем, что не могло не влиять на молодые умы.

В то же время крепостной труд и отсутствие всяких свобод уже не отвечали экономическим требованиям эпохи.

Все это способствовало тому, что интеллигенция — и особенно молодежь — к концу царствования Николая I придерживалась в целом свободолюбивых взглядов и решительно выступала против крепостничества и самодержавия[4].

Именно тогда возникло известное течение «нигилизма» и обозначился острый конфликт между «отцами», более консервативными, и «детьми», безоглядно передовыми, который великолепно описал Тургенев в своем романе «Отцы и дети».

За пределами России обыкновенно не понимают смысл этого термина, возникшего 75 лет назад в русской литературе и из-за своего латинского происхождения без перевода вошедшего в другие языки.

Во Франции и других странах под «нигилизмом», как правило, имеют в виду политическую и социальную революционную доктрину, возникшую в России и нашедшую многочисленных организованных сторонников. Обычно речь идет о «нигилистской партии», членов которой называют «нигилистами».

Этот не совсем так.

Термин «нигилизм» был введен в русскую литературу, а затем в разговорный язык знаменитым писателем Иваном Тургеневым (1818–1883 гг.) приблизительно в середине прошлого века. В одном из своих романов Тургенев назвал так идейное течение — а вовсе не доктрину, — которое завладело умами многих молодых российских интеллигентов в конце 1850 года. Слово быстро прижилось.