Джузеппе Боффа - От СССР к России. История неоконченного кризиса. 1964-1994
В росте противоречий стал обнаруживаться феномен еще более своеобразный и более характерный для СССР, чем извечный конфликт между тиранией власти и страстным желанием свободы. Впервые после ушедшей в далекое прошлое революции обнаруживался раскол между политическими верхами страны и значительными группами культурной общественности. Такого не случалось даже в самые жестокие годы сталинского деспотизма: тогда противостояния носили гораздо более эпизодический характер. Это был признак кризиса, /24/ грозившего перекинуться и на другие сферы жизни[45]. Речь шла даже не о противоборстве между советскими коммунистами и их противниками. Разногласия проникали в саму КПСС. И главной причиной несогласий снова была оценка Сталина.
Эпоха Хрущева была отмечена разоблачениями, с которыми он выступил против преступлений и просчетов своего предшественника. Понятно, что его оценку разделяли не все члены партии и не все общество. Но она была сделана и оказывала влияние. Враждебное отношение к антисталинским настроениям Хрущева стало одной из причин его падения. Сменившие его руководители ничего не сказали по этому поводу, кроме общих обещаний верности установкам двух антисталинских съездов — XX и XXII съездов КПСС. Но вскоре в некоторых кругах партийного аппарата стали предприниматься попытки вернуться к прославлению Сталина в связи с 20-й годовщиной Победы во второй мировой войне, которая в памяти многих, особенно бывших участников войны, была связана с его именем. Однако в последний момент ничего не было сделано. Группа авторитетных представителей культуры, коммунистов и беспартийных, обратилась с письмом протеста к руководству партии в самый канун XXIII съезда партии и добилась того, что инициатива была пресечена[46].
Но противоречия проникли в общество и не могли быстро исчезнуть. Два противостоящих лагеря время от времени вступали в конфликт. Негодующие письма были написаны родственниками наиболее известных жертв Сталина[47]. И настоящей «реабилитации» диктатора — в соответствии с модной советской терминологией того времени — не произошло даже в 1969 году, в год 90-летия со дня рождения Сталина[48]. Сомнения в неуместности переоценки деяний Сталина высказали и видные зарубежные коммунисты. Разгоревшаяся полемика мало напоминала взвешенный суд истории. Сталинизм и антисталинизм стали расхожими терминами, использовавшимися безотносительно к личности Сталина, были знаменем противоположных политических тенденций, проявлявшихся как внутри КПСС, так и вне ее, тенденций к демократизации и либерализации советского общества, с одной стороны, и к сохранению самых жестких его принципов — с другой.
Именно в связи с этим Брежнев попытался сначала доказать свой, что называется, «центризм», выражая намерение бороться с обоими проявлениями экстремизма, с крайностями и той и другой стороны: довольно осуждения Сталина, но довольно и его восхваления[49]. Тем не менее во второй половине 60-х годов наблюдается широчайшая культурно-идеологическая кампания, направленная на выработку новых официальных концепций советской истории. Для этой цели были использованы крупные юбилейные даты, приходившиеся как раз на это время: 20-летие Победы (1965), 50-летие революции (1967) /25/ и 100-летие со дня рождения Ленина (1970). Две последние даты отмечались с торжественностью, поистине граничащей с одержимостью: в течение нескольких месяцев газеты, радио и телевидение не говорили почти ни о чем другом. Эти два юбилея послужили предлогом для опубликования некоторых документов — официальных «тезисов» руководства партии и выступлений того же Брежнева, отмеченных некритическим, слепым восхвалением всего послереволюционного периода. Были преданы забвению многочисленные драматические события, повороты в политике, смена лидеров и методов руководства. История была представлена как прямолинейный путь развития, насквозь пропитанный ленинскими теориями и духом, дорогой не всегда легкой, но отмеченной подлинными триумфами, когда КПСС всегда оказывалась правой[50].
И как бы это ни представлялось парадоксальным на первый взгляд, в результате были прекращены все исторические исследования событий, происшедших в стране за текущее столетие. Каноническая, искусственная версия современной истории и прежде составляла существенную часть сталинской идеологии. В хрущевское время она была в какой-то мере оспорена, что открыло дорогу к некоторому оживлению исследований по истории страны: масса людей, названных позднее «шестидесятниками», принялись за работу[51]. И первые результаты дали о себе знать. «Юбилейные» документы пресекали эту деятельность, поскольку они стали новой ортодоксальной версией советской истории, которой нельзя было противоречить. Работы, идущие с ней вразрез, изымались без обсуждений. Вышедшая в 1965 году книга историка Некрича о первых месяцах войны 1941 года, в которой указывалось на ошибочные оценки Сталина, сопряженные с тяжелыми последствиями, лишь короткое время обсуждалась публично: сначала она была разрешена цензурой, но потом была осуждена, подвергнута остракизму, а ее автор был исключен в 1967 году из партии[52]. Даже военные дневники одного из самых известных писателей того времени, Константина Симонова (тоже члена КПСС), не были выпущены в свет[53]. И наконец, была запрещена публикация истории коллективизации в деревне 30-х годов, написанная группой из пяти ученых, возглавляемых известнейшим историком-аграрником Даниловым[54]. Воспоминания маршала Жукова, взявшего Берлин, появились в библиотеках, но только после того, как они были обкромсаны цензурой[55]. Важно, что все перечисленные выше авторы были членами КПСС, то есть людьми, которых нельзя было заподозрить в предвзятом, враждебном отношении к революции и существующему режиму. Это показывает, как в русле сложного культурного движения 60-х годов даже внутри самой коммунистической партии обнаружилось новаторское течение, продолжавшее питать надежды на реформаторскую политику. /26/ В брежневские времена реформаторское течение, взявшее свое начало как всегда, в хрущевской политике, было вынуждено трансформироваться в своеобразную фронду внутри партии. Сами руководители страны представляли доказательства от противного в пользу их существования, обнаруживая страх перед ними не меньший, чем перед распространением наиболее откровенных проявлений «самиздатовской» оппозиции. Показательным было их отношение к отстраненному от власти Хрущеву. Хотя тот был уже в возрасте, на пенсии и, как показал октябрь 1964 года, не имел последователей, новые руководители изолировали его, поселив на находящейся под наблюдением даче под Москвой. Само имя Хрущева было под полным запретом, его не разрешалось даже упоминать в печати. В наговоренных и записанных на пленку размышлениях «сына двух эпох», как се сам себя называл, Хрущев пересматривал свои взгляды на прошлое[56]. Не имея возможности опубликовать их в родной стране, он тоже посылает работу за границу. Книга вышла в свет в Америке. Суслов вынудил его опровергнуть свою причастность к ней. Хрущев подчинился. Но даже еще и в 1971 году, когда Хрущев умер в возрасте 77 лет, власти показали, что они боятся его: похороны прошли чуть ли не тайно, под усиленным наблюдением[57].
Если мы попытаемся теперь обрисовать политическую и культурную панораму СССР 60-х годов, нам представится картина не явного противостояния между так называемым «официальным» миром и миром «подпольным», но скорее размытое изображение, где между крайними точками едва намечающегося спектра можно видеть целую гамму промежуточных позиций, довольно трудно различимых по причине их размытости. Маска, которую советское общество продолжало носить по воле своих руководителей, отражала единодушие, если не единообразие. Но эта личина никогда в советской истории не соответствовала действительности. И менее всего в этот период, в результате чего — что было внове — маска начала терять свою определенность даже на поверхностный взгляд иностранцев. Верно и то. что представленный анализ справедлив прежде всего для крупных городов страны, таких как Москва и Ленинград, и в меньшей степени — для всей остальной русской провинции. Однако из этих центров распространялись руководящие идеи, и на них было направлено внимание сторонних наблюдателей.
В литературной жизни выявилось противостояние, которого никто больше не мог скрыть. Две противоборствующие тенденции нашли отражение в соперничающих журналах: «Новом мире», с одной стороны, и «Октябре» — с другой. Их редакторы, соответственно Твардовский и Кочетов, были довольно влиятельными членами КПСС. Столкновение началось еще во времена Хрущева, в условиях относительной свободы. Но оно не прекратилось и позднее. Противоборство /27/ отражало не разногласия между двумя кланами писателей, как любили изображать официальные источники, а конфликт между двумя политическими тенденциями: первое направление представлял «Новый мир», журнал, открывший миру талант Солженицына и пытавшийся представлять новаторские и реформистские течения в советском обществе. Второе направление представлял журнал «Октябрь», защищавший в основном ценности сталинских времен и вообще наиболее консервативный подход к действительности. Руководители страны предпочитали не вставать ни под одно из этих знамен, демонстрируя таким отношением собственный центризм. Но безусловно, что после смещения Хрущева именно «Октябрь» более всего отражал взгляды, господствующие на этом уровне. И все же даже в культурно-политической сфере картина не ограничивалась только Твардовским и Кочетовым. Другие периодические издания из меркантильных соображений пытались все же раскрасить свой блеклый конформизм какими-то собственными инициативами. И другие культурные учреждения — особенно театры — стремились тоже найти свое лицо, выбирая ту или иную позицию, представленную самыми известными журналами.
