Александр Дюма - Капитан Поль
В ту же минуту с бушприта, с сеток, с концов рей, с крюков, со всех снастей, которые могли служить проводником, матросы "Индианки" попадали на палубу брига, как спелые плоды с дерева. Тут англичане, отступившие к носовой части корабля, демаскировали каронаду, которую они успели повернуть. Сноп огня и чугуна пронесся сквозь толпу нападающих. При этом едва ли не четвертая часть экипажа "Индианки", ругаясь или вопя от боли, легла на палубу... Но громче стонов и проклятий раздался крик капитана:
- Живые, вперед!
Тут начался ужасный рукопашный всеобщий поединок: гром пушек, ружейная стрельба, треск гранат - все прекратилось, и в дело пошло острое оружие, безмолвное, но надежное: топоры, которыми моряки разносят друг другу головы; ножи, которыми они распарывают грудь неприятелю; широкие пики, которыми они его прикалывают к обломкам мачты. Лишь временами в этой резне раздавался одинокий пистолетный выстрел, который странно нарушал это ужасное душегубство. Рукопашный бой продолжался с четверть часа и был настолько страшен, что описать его невозможно. Наконец английский флаг спустился, экипаж брига бросился через люки в батареи и в трюм, и на палубе остались только победители, раненые и мертвые. Капитан "Индианки" в группе своих матросов стоял одной ногой на груди неприятельского командира; рядом с ним перебинтовывал себе руку лейтенант Вальтер; тут же находился молодой пленник в окровавленной рубашке, которая показывала, что он тоже завоевывал победу.
- Теперь все кончено, - сказал Поль, подняв руку. - Убью первого, кто осмелится нанести еще хоть один удар! - Потом, похлопав по плечу своего арестанта, он добавил: - Расскажите мне вечером вашу историю. Чувствую, что здесь какие-то подлые интриги. В Кайенну ссылают только низких преступников, а вы так храбры, что не можете быть низким...
ГЛАВА IV
Полгода спустя, весной 1778 года, почтовая коляска, запряженная парой дюжих, но усталых коней и вся покрытая пылью и грязью, медленно ехала по Ваннской дороге в замок Оре. Путешественник, который трясся в ней по глубоким колеям проселочной дороги, был наш старый знакомый, граф Эммануил д'Оре. Он спешил из Парижа в дедовский замок.
Граф Эммануил д'Оре принадлежал к одной из самых древних и знатных бретонских фамилий. Один из его предков участвовал в походе Людовика Святого в Палестину, и с тех пор имя, последним носителем которого был Эммануил, всегда фигурировало в истории и счастливых, и злополучных времен французской монархии. Отец его, маркиз д'Оре, кавалер Большого Креста, ордена Святого Людовика, командир ордена Святого Михаила и Святого Духа, своим знатным происхождением, богатством и личными достоинствами выделялся среди придворных короля Людовика XV. Влияние его при дворе еще более возросло, когда он женился на мадемуазель де Сабле, которая не уступала ему ни знатностью, ни богатством. Блестящая будущность открывалась перед молодыми супругами, как вдруг, лет через пять после их женитьбы, при дворе разнесся слух, будто маркиз д'Оре, который был в это время в своем поместье, сошел с ума. Долго не верили этим слухам.
Наступила зима; ни он, ни жена его не появлялись в Версале. Место маркиза целый год оставалось вакантным, потому что король все надеялся, что он поправится; но прошла еще зима, и даже маркиза не являлась к королеве. При дворе забывают быстро; отсутствие - серьезная болезнь, против которой не устоит самое древнее, самое знатное имя. Саван равнодушия мало-помалу распростерся над этой фамилией, которая затворилась в своем замке, как в склепе, и от которой давным-давно уже не было ни просьб, ни жалоб.
Генеалоги внесли в это время в свои родословные рождение сына и дочери маркиза и маркизы д'Оре, других детей у них не было. Имя д'Оре по-прежнему осталось в списках французского дворянства, но уже двадцать лет никто из членов этой фамилии не был замешан ни в придворных интригах, ни в политических делах, никто из них не был ни приверженцем, ни противником мадам Помпадур или мадам Дюбарри, не участвовал в победах маршала Брольи, не терпел поражения с графом Клермоном; о них не было ни слуху ни духу, и, как водится во Франции да и везде, их совершенно забыли.
Между тем древнее имя д'Оре было два раза произнесено при дворе, но тихо, без всякого отголоска: в первый раз в 1769 году, когда молодой граф Эммануил д'Оре принят был в пажи короля Людовика XV, и второй раз, когда он поступил в мушкетеры юного короля Людовика XVI. Вскоре граф познакомился с бароном, Лектуром, который был дальним родственником министра Морепа и имел на него довольно большое влияние. Он был представлен этому ловкому старому царедворцу, и тот, узнав, что у графа д'Оре есть сестра, сказал мимоходом, что их семьи могли бы породниться.
Честолюбивый Эммануил очень обрадовался этому предложению: ему надоело скрываться за занавесом, который время и забвение набросили на их семейство, а этот союз подавал ему надежду занять со временем при дворе место своего отца. Барон Лектур также настаивал на немедленной свадьбе под предлогом скрепить родственным союзом дружбу свою с Эммануилом, а это было тем более лестно для молодого графа, что человек, который добивался руки его сестры, никогда не видел ее. Маркиза д'Оре также с удовольствием согласилась на брак, открывавший ее сыну путь к почестям и известности. Таким образом, все уже было улажено, если не между женихом и невестой, то между их родственниками, и Эммануил ехал в замок объявить матери, что все по поводу свадьбы обговорено и что Лектур едет вслед за ним. Маргарите только объявили об ожидающейся свадьбе, не спрашивая, согласна ли она, словно осужденному смертный приговор.
С блестящими надеждами, с честолюбивыми планами в голове возвращался молодой граф в древний замок своих предков. Башни феодальных времен, почерневшие от времени стены, поросшие травою дворы составляли совершенную противоположность с юными, золотыми мечтами его владельца. Замок стоял уединенно: на полтора лье вокруг него не было никакого жилья, и одним из фасадов выходил на ту часть океана, которую его обитатели называли Диким морем, потому что буря беспрестанно вздымала его волны, другим обращен был в парк, уже лет двадцать не знавший рук садовника и превратившийся в настоящий лес. Что касается внутренних покоев, то за исключением комнат, занимаемых хозяевами, все остальные были заперты и убранство их, возобновленное в царствование Людовика XIV, благодаря стараниям многочисленной дворни сохраняло еще богатый и аристократический вид, между тем как более изящная, но не столь величественная мебель конца XVIII столетия совсем не имела его.
Выскочив из дорожной коляски, граф Эммануил прошел прямо в комнату, украшенную резьбой, с расписным потолком и огромным узорчатым камином. Ему так хотелось поскорее сообщить матери добрые вести, что он даже не стал переодеваться. Бросил на стол шляпу, перчатки, дорожные пистолеты и тотчас послал старого слугу спросить маркизу, позволит ли она прийти к ней или сама пожалует в его комнату.
В этой старинной фамилии уважение детей к родителям было так велико, что сын после пяти месяцев разлуки не смел без позволения явиться к своей матери. Эммануил и Маргарита видели отца только раза два в жизни, и то украдкой: их всегда тщательно удаляли от него; мать сказала им, что он в своем помешательстве необыкновенно раздражителен. Одна маркиза, образец супружеской верности, была всегда с мужем и выполняла при нем даже обязанности слуги. За эту самоотверженность во всех окрестных деревнях имя ее чтили почти наравне с именами святых.
Через минуту вошел старый слуга и возвестил, что маркиза сама сейчас пожалует в комнату графа.
Вслед за тем другая дверь отворилась, и в комнату вошла мать Эммануила. То была женщина лет сорока или сорока пяти, высокая, бледная, но еще прекрасная; в спокойном, строгом и печальном лице ее было что-то надменное и властное. Она ходила в трауре с тех пор, как муж ее помешался. Длинное черное платье придавало ее походке - медленной, но легкой, как поступь тени, - такую торжественность, что дети не просто уважали мать, но при виде ее испытывали непонятный страх, который не могла победить в них даже детская привязанность.
Когда она вошла в комнату, Эммануил вздрогнул, словно при появлении привидения, встал, сделал три шага вперед, почтительно преклонил колено и поцеловал руку, которую маркиза ему протянула.
- Встань, Эммануил, - сказала она, - я рада, что тебя вижу.
Маркиза произнесла эти слова так спокойно и холодно, как будто ее сын, которого она уже пять месяцев не видела, только вчера уехал. Эммануил подвел мать к креслу, она села, а он стал перед ней в почтительной позе.
- Я получила твое письмо, граф, - сказала она, - и вижу, что ты человек ловкий. Ты рожден, чтобы быть дипломатом, и барону Лектуру надо было бы выпросить тебе у короля не полк, а место посланника.
