Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Все эти причины делали логичным продвижение Пиксанова, даже если оно означало примирение с менее привлекательными аспектами научной деятельности и карьеры профессора. К ним можно было отнести его эпизодические набеги на вульгарный социологический анализ, его активное участие в антиформалистской кампании 1927 года и письмо, отправленное им в «Известия» в феврале 1929 года, где он нападал на Академию наук за то, что она на недавних выборах не утвердила всех кандидатов-коммунистов[293]. Несмотря ни на что, Гревс и Анциферов регулярно хвалили работу Пиксанова. В 1926 году они убедили его снова взяться за теорию гнезд и выполнить свое старое обещание – воплотить ее в книгу[294]. Когда в 1928 году Пиксанов наконец опубликовал свой труд «Областные культурные гнезда», Гревс и Анциферов откликнулись целой серией лестных комментариев и рецензий, последняя из которых появилась только в июне 1929 года[295].
В конце 1920-х годов Гревс и Анциферов явно возлагали большие надежды на модель Пиксанова. По их мнению, она могла бы привлечь жителей регионов к изучению литературной топографии. Однако они никоим образом не рассматривали новое стремление к выявлению «культурных гнезд» как замену их собственной давней кампании по изучению ландшафта «монументального города». По их мнению, эти два подхода дополняли друг друга. Каждый раз, говоря во второй половине 1920-х годов о литературном краеведении, Гревс и Анциферов ссылались не только на недавние публикации Пиксанова, но и на свои собственные старые статьи и книги. Вероятно, они рассудили, что, хотя работа Пиксанова и соответствует потребностям региональных краеведов, она вряд ли понравится членам краеведческих организаций, которые открылись в столицах страны в 1925 году. Волонтеры в Москве и Ленинграде не склонны были считать себя или изучаемые ими темы «провинциальными», и, вероятно, им было мало пользы от теории, которая преуменьшала роль традиционных российских культурных центров[296]. Поэтому имело смысл предложить столичным краеведам не систему Пиксанова, а какую-то ее альтернативу.
Из всего, что они написали в прошлом, Анциферов и Гревс особенно часто в качестве образца литературного краеведения выдвигали одно произведение, а именно работу Анциферова «Душа Петербурга». Написанная в основном в 1919 году, до того как Наркомпрос занялся экскурсионной деятельностью, она содержала мало ссылок на педагогическую теорию и поэтому казалась потенциально привлекательной для краеведов. Хотя добровольцы, активно участвующие в местных ассоциациях краеведов, часто были профессиональными педагогами, краеведческое движение в целом всегда было ориентировано больше на исследования, чем на преподавание. Многих участников, которые, по крайней мере потенциально, интересовались литературными проблемами, вполне могли отпугнуть даже краткие экскурсы, посвященные педагогическим вопросам. Поэтому имело смысл обратить их внимание не на экскурсионные пособия Анциферова, а на его самую известную работу. Несмотря на то что написана она была задолго до того, как Анциферов присоединился к краеведческому движению – по сути, еще до того, как появились Центральное бюро и его филиалы, – «Душа Петербурга» все еще могла служить примером для краеведов того времени, вдохновляя их на проведение серьезных литературных изысканий.
Другими словами, в качестве моделей для изучения литературного краеведения в журналах, издаваемых ЦБК во второй половине 1920-х годов, было выдвинуто два подхода, разработанных вне контекста организованного краеведческого движения: методы интерпретации, используемые Анциферовым в «Душе Петербурга», и работа Пиксанова о культурных гнездах. Теоретически краеведы могли выбирать, какой системе следовать, исходя из своих личных склонностей и географических предпосылок. Однако относительно немногие местные добровольцы, похоже, вдохновились на то, чтобы воспользоваться этой возможностью: несмотря на все призывы Гревса и Анциферова, филиалы ЦБК, по-видимому, в 1920-х годах запустили лишь небольшое число проектов, связанных с изучением литературной топографии. В журналах и антологиях того периода ссылок на такие работы очень мало. Провинциальные писатели опубликовали лишь несколько статей об областных культурных гнездах; в Ленинграде же, казалось, вряд ли кто из участников краеведческого движения, кроме Анциферова и Гревса, был склонен проводить литературные исследования[297].
Почему местные краеведы не откликнулись на предложения Гревса, Анциферова и Пиксанова с бóльшим энтузиазмом и не предприняли немедленных шагов для проведения практических литературных исследований? Без сомнения, несколько факторов в совокупности помешали этой кампании добиться значительного успеха. Краеведческое движение всегда отдавало предпочтение проектам в области естественных наук, и, конечно, даже при благоприятных обстоятельствах многие волонтеры уклонялись от новых инициатив в области наук гуманитарных. В конце 1920-х годов, когда краеведческие организации столкнулись с растущим давлением, связанным с требованиями внести свой вклад в кампанию индустриализации, их нежелание следовать подобным проектам, вероятно, возросло. Все, начиная от природных наклонностей и дисциплинарных предубеждений ведущих волонтеров и заканчивая последними сообщениями из Москвы, способствовало непопулярности новых культурных инициатив. Более того, в период с 1925 по 1929 год краеведение находилось в состоянии неуверенности и смятения. Большой спор между ленинградским и московским отделениями ЦБК и проекты реорганизации поглощали много энергии и ресурсов, которые в противном случае могли быть направлены на новые программы. Независимо от того, насколько тщательно Гревс, Анциферов и Пиксанов пытались адаптировать свои предложения к потребностям и интересам местных краеведов, в этой враждебной среде их призывы к проведению филиалами ЦБК обширных литературных исследований, вероятно, достигли бы лишь скромных результатов. Наиболее значительные попытки изучения литературной топографии в конце 1920-х годов предпринимались – особенно в Ленинграде – вне контекста организованного краеведческого движения.
В старой имперской столице России работы Анциферова оставались популярны на протяжении всей второй половины 1920-х годов. Его экскурсионные пособия, статьи и такие сочинения, как «Душа Петербурга», захватили воображение деятелей культуры. Их читали и часто обсуждали организаторы экскурсий, музейные работники, ученые и критики. Учитывая все хвалебные отзывы, которые получила деятельность Анциферова в этот период, пожалуй, неудивительно, что в конце концов на сцене появились другие писатели, склонные предпринять нечто подобное. В конце 1920-х и начале 1930-х годов в Ленинграде было опубликовано несколько литературоведческих исследований, напоминавших по тематике, стилю или подходу хотя бы в какой-то степени творчество Анциферова. Наиболее важными из них были «Город муз: Царское Село в поэзии» Э. Ф. Голлербаха, выдающегося искусствоведа, работавшего в основном самостоятельно, и «Пушкинский Петербург» А. Г. Яцевича, ведущего члена и постоянного сотрудника Общества «Старый Петербург». Эти писатели никогда не играли значительной роли в краеведческом движении и, если уж на то пошло, не проявляли интереса к экскурсионному методу. Они, по-видимому, не считали себя краеведами. Во всяком случае, Голлербах, похоже, относился к движению региональных исследований с некоторой долей презрения и однажды в своей письменной работе зло высмеял его приверженцев как педантов [Голлербах 1993: 35, 172].
Лишь намного позднее, в советский период, «Город муз» Голлербаха и «Пушкинский Петербург» Яцевича стали восприниматься как классические образцы «литературного краеведения». Как я упоминала в предыдущей главе, краеведение, которое после катастрофической чистки 1930–1931 годов находилось в длительном простое, в постсталинские годы пережило бурное возрождение. До некоторой
