Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон
Заключение кайзера 30 июля было, конечно, далеко от реальности: “Англия, Россия и Франция договорятся… воспользоваться австро-сербским конфликтом как поводом для войны с нами на уничтожение… Окружение Германии наконец стало свершившимся фактом… Мы извиваемся, будучи пойманными в сеть”{826}. Впрочем, не только Вильгельм II считал положение Германии уязвимым.
Знаменитое замечание полковника Хауса (из его письма президенту Вильсону от 29 мая) касательно джингоизма следует рассматривать в контексте:
Положение исключительное. Джингоизм дошел до полного безумия. Если кто-либо, действующий от вашего имени, не сумеет добиться здесь взаимопонимания, то в один прекрасный день случится ужасный катаклизм. Никто из европейцев это сделать не в состоянии. Здесь слишком много ненависти, слишком много подозрительности. Когда Англия позволит, Франция и Россия навалятся на Германию и Австрию.
Позднее Хаус с презрением отзывался о заявлениях англичан, якобы “воюющих за Бельгию”. Англичане, писал он, встали на сторону Франции и России “в первую очередь… потому, что Германия стремилась иметь мощную армию и флот, то есть то, чего Англия не могла допустить ради собственной безопасности”. Причем он не был германофилом и после визита в Берлин отметил, что “нигде не видел воинственности, настолько оберегаемой и прославляемой, как здесь… У них на уме только промышленное развитие и воспевание войны”. Также Хаус рано пришел к убеждению, что отчасти Германия решилась на войну, чтобы правящая ею “группа милитаристов и финансистов” могла “отстаивать своекорыстные интересы”. Впрочем, он допускал и то, что Германия в самом деле оказалась в опасности{827}.
Таким образом, не стоит, подобно Фишеру, считать заранее определенными, до начала войны, планы Германии создать сферу влияния в Центральной Европе и в Африке, уничтожить Францию как державу и отторгнуть западную часть территории России{828}. Слишком убедительны данные, указывающие на “первый удар”, призванный предотвратить ухудшение военно-стратегического положения Германии, — хотя этот шаг, конечно, несовместим с той идеей, что в случае успеха он приведет к германской гегемонии в Европе. Единственный важный вопрос таков: заслуживает или нет эта стратегия названия “превентивной войны”{829}. Не стоит относиться к германскому военно-политическому руководству как к безрассудному бретеру, в минуту гнева бросившему англичанам перчатку во имя старомодной защиты чести. Немцев не заботила потеря лица. Их тревожила лишь вероятность проигрыша гонки вооружений{830}.
Таким образом, не стоит преувеличивать злодейские замыслы немцев. В июле 1914 года старшие офицеры Большого Генерального штаба вели себя необыкновенно беспечно для людей, планирующих войну. В тот момент, когда кайзер предоставил карт-бланш австрийцам, Мольтке, Вальдерзее, глава Железнодорожного отделения Генштаба Грёнер и начальник разведки (“Отдел IIIb”) майор Николаи были в отпуске, причем на разных курортах. Тирпиц и адмирал Гуго фон Поль также отсутствовали. Лишь 16 июля капитану Курту Нойхофу, замещавшему Вальтера Николаи, порекомендовали усилить наблюдение за русскими. Даже это Вальдерзее не счел нужным сделать после возвращения 23 июля из Мекленбурга. Николаи отсутствовал в штабе еще два дня. Но и тогда он приказал “адреналиновым маньякам” (Spannungsreisende) — агентам в России и во Франции — просто выяснить, “имеют ли место во Франции и России военные приготовления”{831}.
Сломанный телефон
Для нас главная загадка 1914 года — та самая, которая склонила чашу весов в пользу войны, — поведение Англии. В то время, однако, многие лидеры в континентальной Европе не придавали этому большого значения. Бетман-Гольвег иногда желал невмешательства британцев. А немецким военачальникам было все равно: они не считали, что немногочисленная английская армия сможет повлиять на ход войны. Мало заботил этот вопрос и французских генералов. Жоффр самонадеянно полагал, что на Западном фронте сумеет победить и без посторонней помощи.
После убийства в Сараеве, когда в Лондоне поняли, что австрийское правительство намерено потребовать “некоторую компенсацию в виде унижения Сербии”, Грей в первую очередь обеспокоился реакцией русских. Предвидя конфронтацию между Австрией и Россией, Грей (он надеялся повторить успех своей балканской политики предыдущего года) стремился через Берлин оказать давление на австрийцев, чтобы те умерили свои требования. Российский посол в Вене еще 8 июля дал понять, что, если “Австрия… обрушится на Сербию, Россия не останется равнодушной к ее участи”. Грей считал, что в действительности Санкт-Петербург не делал различий между территориальными уступками со стороны Сербии и менее серьезными мерами. (Показательно, что Грей предупредил Лихновского, что “ввиду нынешней непопулярности Англии у русских” ему “приходится заботиться” об их чувствах{832}.) Сначала Грей призвал Австрию и Россию “совместно обсудить положение”, надеясь, что сербам можно предложить такие условия, которые обе стороны найдут приемлемыми. Пуанкаре, который в то время совершал визит в Санкт-Петербург, это проигнорировал. Грей, сомневаясь в способности Пуанкаре утихомирить русских и подозревая, что германское правительство негласно “подзадоривало” австрийцев (это подтвердил ультиматум Сербии), переменил курс. Он предупредил Лихновского, что Россия встанет на сторону Сербии, и предложил посредничество четырех других держав в переговорах Австрии с Россией{833}.
Грей с самого начала избегал ясности в вопросе, как в случае обострения конфликта поступит Англия. Он понимал, что если Австрия с одобрения немцев выдвинет сербам неприемлемые требования, а Россия для защиты Сербии начнет мобилизацию, то в конфликт вполне может вступить и Франция (это, насколько было известно в Лондоне, предусматривали условия франко-русского союза и германская военная доктрина). Отчасти Грей пытался придать союзам с Францией и Россией характер квазиальянса, чтобы удержать Германию от войны. Но теперь он опасался, что явная демонстрация им поддержки Франции и России (об этом предупреждали Кроу и Николсон) может подтолкнуть русских как раз к эскалации конфликта. Грей оказался в затруднительном положении: как осадить Австрию и Германию, не поощряя при этом Францию и Россию? 24 июля он заявил (витиевато, как и всегда) Лихновскому, что
не существует союза… накладывающего на нас обязательства по отношению к… Франции и России… С другой стороны… английское государство принадлежит к той же группе держав, пусть и не стремясь усилить разногласия, существующие между двумя группами в Европе. Напротив, мы желаем устранить все возражения, возникающие при противопоставлении этих групп… друг другу… Наша политика никогда не была агрессивной, и если в Европе случится война и мы примем в ней участие, то выступим не на стороне агрессора, поскольку в этом случае общественное мнение будет против нас.
