Эрих Соловьев - Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время
В «мирском порядке» Лютера нет места божественным помазанникам и фаворитам, «благородным» и «низким» сословиям. Речь идет о равенстве, нарушаемом лишь должностными различиями. Представление это получает мощную поддержку со стороны теологической концепции Лютера, которая ставит крещение бесконечно выше рождения и связанных с ним потомственных различий. В других случаях Лютер в том же смысле противопоставляет творение человека богом изобретению самим человеком разного рода сословий и чинов. «То, что один есть князь и большой господин… это творение человеческое, как говорит св. Петр. Ведь если бы бог еще прежде не пришел со своим творением и не создал человека, тогда нельзя было бы создать ни одного князя… Поэтому слуга и служанка и всякий из нас должны воспринять столь высокую честь и сказать: я есмь человек, а это более высокий титул, чем князь. Почему? — Да потому, что князей создал не бог, а люди; но что я есмь человек, это мог сделать один только бог».
Люди неравны и тем не менее равнодостойны; перед Монбланом причастности к богу (через его творение или через купель) различия в сословиях и чинах — что кочки на болоте.
Учение Лютера как бы сплющивает средневековую иерархию: вместо высоко вознесшихся сословий остаются скромные возвышения должностных мест. На этой выровненной поверхности и начинает подымать новые высоты подземная сила упорства, самоотвержения и целеустремленности, берущая свое начало в вере.
Уже в работах 1520–1523 годов утверждалось, что вера обнаруживает себя в миру в качестве непреложной любви к ближнему. У позднего Лютера понятие «любви к ближнему» часто заменяется понятием «службы ближнему» (Nächstendienst). Поскольку же «мирской порядок» мыслится как уже наличная и самим богом устроенная система взаимопригодных должностей, постольку главным поприщем христианской любви (а стало быть, и деятельной веры) оказываются сословно-профессиональные занятия. В какой мере они успешны и почитаемы, для «службы ближнему» совершенно безразлично. Важен лишь внутренний мотив и обусловленная этим мотивом степень упорства и прилежания. «Если ты спросишь последнюю служанку, зачем она убирает дом, моет клозет, доит коров, то она может ответить: я знаю, что моя работа угодна богу, о чем мне известно из его слов и наказа».
В этой удивительной форме Лютер впервые в истории «нащупывает» понятие труда вообще, труда, рассматриваемого и ценимого безотносительно к его конкретной форме — в качестве целенаправленного усилия известной интенсивности и длительности.
Тот, кто упорно трудится, вырастает в глазах бога, хотя бы сословие его было презираемым, а должность — еле приметной. Тот, кто трудится нерадиво, — чернь в глазах творца, хотя бы он был князем или самым заметным из юристов.
Мощный антифеодальный потенциал содержало учение Лютера о «мирском призвании христианина», которое именно в сочинениях тридцатых годов получило детальное и многоплановое развитие. Реформатор отстаивал новаторское представление о боге, который более всего ценит в человеке прилежного, упорного и предприимчивого работника. Впервые в истории христианской культуры понятие «призвания» (Beruf, profession), прежде употреблявшееся только применительно к деятельности священников, оказалось связанным с обычными повседневными занятиями: земледельческим и ремесленным трудом, службой чиновника, врача, солдата, учителя. Лютер создал исходные предпосылки для религиозно-нравственного возвышения частнопредпринимательского успеха, что соответствовало потребностям развития буржуазного хозяйственного уклада. Уже столетие спустя отдаленные наследники Лютера — пуританские и пиетистские проповедники — обращались к своей пастве с такими назиданиями: «Если указан путь, следуя которому вы можете без ущерба для души своей и не вредя другим, законным образом заработать больше, чем на каком-либо ином пути, а вы отвергаете это и избираете менее доходный путь, то вы тем самым препятствуете одной из целей призвания… Не для утех плоти или грешных радостей, но для бога и спасения следует вам трудиться и богатеть» (Ч. Бакстер).
Это может показаться странным, но в официальной христианской культуре до Лютера не было противопоставления труда и праздности как чистых форм добродетели и порока. Именно Лютер выводит на авансцену теологии совершенно забытое средневековьем изречение из Второго письма Павла к фессалоникийцам: «кто не работает, да не ест». Именно он первым в средневековой Европе говорит о почетности любого труда, требует работы от всех, кто может работать, предлагает, чтобы на содержании у общины остались только немощные и чтобы содержание это выдавалось им не в форме милостыни. В лени реформатор видит выразительную внешнюю примету безверия и неизбранности. Не будучи раннебуржуазным гуманистом, Лютер своим нравственным возвышением труда и категорическим осуждением праздности подготовляет одну из важнейших установок гуманистической и демократической культуры.
XI. Протестантская дипломатия
Вскоре после Крестьянской войны Альбрехт Дюрер написал свою саркастическую «Победу» — изобразил крестьянина, пронзенного господским мечом. Рисунок Дюрера напоминал не только о погибших, но и о горьком уделе тех, кто уцелел. Силою оружия княжеское сословие возвысилось политически и экономически, — возвысилось за счет крайних бедствий, постигших основное, крестьянское население страны. «Самая величественная революционная попытка немецкого народа, — писал Ф. Энгельс, — закончилась позорным поражением, на первое время вдвое усилившим гнет… Немалое количество более зажиточных средних крестьян разорилось, многие зависимые крестьяне были насильственно обращены в крепостных, были конфискованы обширные пространства общинных земель, значительное число крестьян вследствие разрушения их жилищ, опустошения их полей и общего беспорядка было обречено на бродяжничество или превратилось в городских плебеев»[62].
Революционные программы и требования, с которыми выступали повстанцы 1524–1525 годов, еще жили в памяти народа. Их хранили радикальные анабаптистские секты. «Незадолго до нового 1527 года, — пишет историк из ГДР В. Ландграф, — с трудом удалось сорвать нападение на Эрфурт. Одним из его организаторов был перекрещенец Ганс Рёмер, некогда член мюльхаузенского «Вечного союза бога» и участник битвы при Франкенхаузене. Заговорщики намеревались завладеть каким-либо укрепленным городом (выбор пал на Эрфурт) и превратить его в свое убежище, затем обменять захваченную добычу на оружие и вновь поднять крестьянское восстание».
Вместе с тем анабаптистские представления о будущем справедливом обществе и о самом процессе революционных преобразований делались все более фантастическими. Вся надежда возлагалась на скорое небесное вмешательство. В статьях, принятых в 1527 году тайным анабаптистским синодом в Аугсбурге, предлагалось, чтобы перекрещенцы порвали все связи с неперекрещенным миром, не брали в руки оружия и не вмешивались в мирские распри, покуда «сам Христос не явится для наказания злых». Предсказывалось, что светопреставление произойдет на троицу следующего, 1528 года.
Даже эти далекие от какой-либо мятежности постановления и предсказания были встречены властями с жестокой подозрительностью. В требовании сектантского обособления от общества им слышался призыв к неповиновению, в пророчестве о приходе карающего небесного судьи — оповещение о сроке тайно подготовляемого восстания. Земельные правители издавали карательные мандаты против анабаптистов. Рейхстаг в Шпейере постановил, что все перекрещенцы, упорствующие в своей вере, «должны приговариваться к уничтожению огнем, мечом или другими способами без предварительного суда инквизиции». В 1528–1529 годах были схвачены и казнены тысячи анабаптистов (в их числе все известные на сегодняшний день последователи Томаса Мюнцера). Перекрещенство дробилось на множество мелких групп. Остатки радикальных сект, еще недавно распространенных в Швейцарии, Верхней Германии и обеих Саксониях, бежали в Нидерланды, Богемию.
Народ впал в апатию. Им владела уже не ненависть к существующему порядку, а сомнение в самом божественном мироправлении. Атеистами крестьяне не стали — они сделались суеверными и глубоко равнодушными к борьбе враждующих христианских исповеданий. Мистика и астрология, сатана, домовые и ведьмы волновали их теперь гораздо больше, чем новая экзегетика или споры о церковных таинствах. Серьезная приверженность к реформаторскому учению сохранилась главным образом в городской бюргерской среде.
В этих условиях Лютер как религиозный политик уже вынужден был все более тесно связывать реформацию с княжевластием. Если в 1524–1525 годах в принципе еще существовала возможность выбора между крестьянской и княжеской поддержкой евангелизма, то теперь ее просто не было. Крестьяне с полным безразличием, даже со злорадством, встретили бы разгром лютеран папистами. Князья оказывались единственной силой, способной защитить протестантское бюргерство от католической расправы, угроза которой делалась все более реальной.
