Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте
Или реплика Гиты, с которой Маша когда-то вместе работала в одной геттовской команде. Она возмущалась тем, что «…евреи опять рожают детей?! Чтобы какому-нибудь новому Гитлеру было кого убивать?!»
Послевоенный антисемитизм властей преломился в ситуации с Вильнюсом и Вильнюсским еврейским музеем, благо воспоминания М. Рольникайте содержат для этого богатую пищу.
Цитирую: «…К сожалению, уцелело очень немногое. Тайник на чердаке ЙИВО сгорел. Другое хранилище книг каратели СС обнаружили при отступлении. Когда Советская армия вошла в город, костер из этих книг еще догорал. Хорошо хоть, что спрятанное в геттовском бункере осталось. Видела бы я, что творилось в первые дни после освобождения! На улицах, во дворах, в брошенных немцами домах валялись книги, документы. В магазинах из страниц молитвенников делали кульки для крупы и соли. На почте к таким страницам приклеивали полоски телеграмм. Целыми днями они (Качергинский и Суцкевер. – П.П.), несколько человек, ходили по дворам, заходили в брошенные квартиры, собирали все, что еще можно было спасти.
Но хранить собранное негде было, все сносили в квартиру Качергинского и Суцкевера, они поселились вместе. Хотели сразу создать Еврейский музей, но власти не давали разрешения <…>. Все, чего тогда удалось добиться, – это согласия образовать хотя бы комитет по сбору материалов при народном комиссариате просвещения. Уже со двора «Союзутиля» на ручной тележке, – другого «транспорта» у них не было, – вывезли пять тюков с документами. Когда назавтра пришли за следующими, их уже не было: тридцать тонн книг, рукописей и архивных материалов, которые немцы не успели вывезти, теперь было отправлено на бумажную фабрику как вторичное сырье, для переработки»[287].
Отношение к еврейской истории и еврейской трагедии как к макулатуре – выразительная деталь!
«Тревога оказалась не напрасной. Однажды, придя в музей, я застала там всех очень расстроенными. На мой вопрос, что случилось, Соня Гинкайте[288] протянула какую-то бумагу. Это было Постановление Совета Министров о реорганизации Еврейского музея в краеведческий.
В первое мгновение я не поняла, почему краеведческий. Это же совсем другое! И вдруг… Вдруг меня пронзила мысль: ведь и немцы пользовались иносказаниями! Расстрелы в документах именовали «особой обработкой», а эшелоны, которые отправляли сразу на уничтожение, то есть без предварительного использования обреченных как рабочей силы, снабжали грифом «Возвращение нежелательно». Выходит, и советское правительство пользуется иносказанием…
Много лет спустя я узнала, что официальное постановление дополнило устное предписание директору Книжной палаты А.Ульпису [289] имевшиеся в Еврейском музее книги и рукописи сдать на бумажную фабрику под Вильнюсом как вторичное сырье. Но Ульпис, скрыв свой поступок даже от собственной семьи, этого не сделал, а велел все «пока» свозить в Книжную палату и сваливать в подвал. Там они нелегально пролежали до самой хрущевской «оттепели». Только когда грозившая им опасность, казалось, миновала, их оттуда извлекли, разобрали. Часть была оставлена в фондах Книжной палаты, остальное – передано Республиканской библиотеке. Но увы… Через некоторое время они, спасенные и от Гитлера, и от Сталина – уже директором библиотеки и по собственной инициативе были сданы как макулатура, и библиотека получила, как полагалось за вторичное сырье, по две копейки за килограмм. Впоследствии этот директор объяснил, что сдал их из-за невостребованности, потому что они «только место занимали».
А невостребованными эти книги оказались потому, что после гитлеровского нашествия возможных читателей на родном языке в Литве осталось всего четверо из ста. Да и потом, во время сталинских юдофобских кампаний проявлять интерес к книгам на языке «безродных космополитов» было чревато последствиями…»[290].
В ситуации госмонополии на печатное слово цензура в СССР была всеохватной. Она действовала и через государственные органы, но в еще большей степени – через механизмы превентивной самоцензуры, способной самонастраиваться и колебаться с линией партии. А вот самоцензура была индивидуальной, хотя в устах Михоэлса – председателя ЕАК – она приобретала и коллективный, общееврейский смысл – тем более обидный.
Вот что он говорил Маше Рольникайте, возвращая ей ее записки и одновременно ставя крест на их публикации: «А он, оказывается, меня хвалит: я наблюдательна, описала все события образно, в рукописи много запоминающихся подробностей. Я хотела объяснить, что просто записывала то, что с нами было, но не решалась его прервать. А Михоэлс заговорил о том, что сейчас публиковать мои записи нецелесообразно, что мы не должны предаваться оплакиванию прошлого, а строить новую жизнь. И чем меньше будем теребить свои раны, тем скорей ее построим»[291].
Что ж, за таким самоотречением и искусством угадывать импульсы Старой площади едва ли поспевала и государственная институциональная «цензура».
М. Рольникайте глубоко чувствительна к антисемитизму, на возрождение которого после того, что проделали с евреями фашисты, она никак «не рассчитывала». Когда гонениям – в виде изгнания с работы – подвергся ее отец, ей пришлось нанести визит его травителю по фамилии Огурцов. Ее цепкая память сберегла и сохранила, казалось бы, совершенно непередаваемую интонацию победительной издевки в его словах: «– Все равно твоего батю никуда на работу не примут. – И уже совсем издевательски добавил: – Придется тебе взять его на буксир».
Горькими и обидными стали для нее и обвинения евреев в стадной покорности палачам, и «рекомендация» Центрального телевидения не упоминать в своем рассказе о гетто евреев больше одного раза, и возрождение традиции кровавых наветов на евреев (причем всесоюзное – от Дагестана до Литвы), и оголтелость новых антисемитов-ведунов типа Романенко, не забывающих переводить и издавать «Майн кампф», тогда как на издание крошечного антифашистского журнала денег и спонсоров не нашлось.
Так был ли толк в том, чему она посвятила всю без остатка подаренную ей жизнь – правде о еврейском этноциде? Неужели все напрасно? Для себя одной – стала бы она заводить дневник?..
Для себя одной – не стала бы.
Но толк был, и она была не одна.
Миллионы погибших и уцелевших жертв Шоа, историки, собирающие и издающие их свидетельства и другие документы, а также политики, отвечающие за то, что это никогда и нигде не повторится, – составляют единую цепь.
И книга Маши Рольникайте – неповторимое и важное звено в этой цепи.
P.S. 7 апреля 2016 года в Санкт-Петербурге умерла Маша Рольникайте. Выжив и уцелев в гетто и концлагерях, запечатлев весь этот ужас в своих дневниках и книгах, всю свою последующую жизнь она посвятила заботе о них же – как бы проращиванию памяти в читательское, особенно в детское, сознание. «Я должна рассказать» – не только заглавие ее книги, но и девиз жизни! Не думая о своем возрасте и здоровье, она кочевала из одной аудитории в другую и без устали рассказывала, рассказывала, рассказывала…
Мария Григорьевна по призванию была рыцарем памяти. Поэтому, когда она узнала, что один знакомец, преследуя свои цели, попытался остановить первое научное издание ее главной книги (мол, сколько можно переиздавать одно и то же? хватит!), ответила презрением и прекратила общение. Потому что оскорбилась вдвойне – за себя и за свое призвание!
Человек на фоне восстания
(Александр Печерский)
1Имя Собибор на постсоветском пространстве, хотя, конечно, известно, но все же не на слуху: Гитлер и Сталин, каждый по-своему, позаботились о том, чтобы оно не стало знаменитым.
Гитлер – тем, что сделал все возможное, чтобы к востоку от Польши в людское историческое сознание врезались не Аушвиц, Треблинка или Собибор, а другие обагренные пролитой кровью топонимы: Каменец-Подольский, Одесса, Киев (то есть Бабий Яр), Ростов. И чем дальше на восток продвигались вермахт и айнзац-команды СД, тем меньше оставалось сходства между двумя технологиями уничтожения евреев. На смену «классическим» многофункциональным польско-богемским гетто «длительного пользования», еще встречавшимся и на советских территориях, захваченных летом 1941 года (Львов, Рига, Каунас, Вильнюс, Минск), пришли гетто, так сказать, «неполного цикла», с усеченной программой трудоиспользования, гетто-эфемеры, существовавшие всего по несколько недель, а то и дней и специализированные только на одном «производстве» – на производстве трупов, на монокультуре смерти.
