Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы.
В молодежной моде вновь стали появляться элементы криминализации. Тот же Шефнер вспоминал: «Такая уж тогда была тайная молодежная мода — походить на хулиганов». Для этого необходимо было иметь в кармане нож-финку, а на голове — фуражку-мичманку. Эту стоившую немалые деньги вещь производила в Ленинграде какая-то кустарная, почти подпольная мастерская. «Между прочим, носить эти фуражки, — как утверждал Шефнер, — было опасно: шел слух, что чуть мильтоны завидят человека в такой «мичманке», — сразу волокут его в милицию»[496]. Это отчасти напоминало годы НЭПа, когда среди городской молодежи были популярны атрибуты уголовной субкультуры, причудливым образом копировавшие внешний вид матросов первых лет революции. В такой молодежно-криминальной моде 20-х гг. в определенном смысле можно видеть знаковые выражение протеста как против нэпманского стиля жизни, так и против навязываемого партийно-комсомольского аскетизма. В 30-е же годы внешняя уголовная романтика — фуражка-мичманка противопоставлялась лишь образцам одежды новых советских элит, решительно отказавшихся от эстетических норм скромности во внешнем облике.
Глава IV
Косвенное нормирование повседневности
Предыдущие главы были посвящены сферам повседневной жизни, где относительно легко прослеживается влияние суждений властных и идеологических структур, будь то Уголовный Кодекс или распределительно-санитарные нормативы. Именно эти документы определяли формальную степень «отклоняемости» того или иного явления. Однако существуют стороны обыденности, внешне не соприкасающиеся с публичным пространством, где значительно проще реализуются официально признанные нормы. К числу якобы непосредственно нерегулируемых областей повседневности можно отнести свободное время горожанина, проводимое им вне строго регламентированного производственного процесса, а также брачные и сексуальные отношения. Тем не менее, связь норм досуга и семейной жизни с ментальными установками несомненна, и потому так объяснимо стремление государства ввести нормирование и в этих сферах.
§ 1. Досуг
Внерабочее время всегда ассоциируется со сферой приватности, с элементами свободы и неподконтрольности. Но нормализующее вмешательство власти прослеживается и здесь. Ведь объем, структура и содержание досуга являются показателями культурных ориентиров населения, во многом влияют на его ментальные представления и поведенческие реакции. Не случайно в обществах индустриального толка возник вопрос о регулировании досуга косвенным, но вполне цивилизованным путем — посредством законодательства о продолжительности рабочего дня. Такую же попытку предприняли и большевики. В числе первых нормативных актов большевистского правительства был декрет о восьмичасовом рабочем дне, носивший буржуазно-демократический и филантропический характер. И все же этот документ представлял собой своеобразный механизм управления частной жизнью, что наиболее отчетливо проявляется при рассмотрении феномена свободного времени молодых рабочих в 20–30-х гг.
Выбор данного слоя ленинградского социума для демонстрации процесса нормирования сферы досуга объясняется целым рядом обстоятельств. Прежде всего, это наличие достаточного количества источников, причем не только нормативного характера — законодательных актов, партийно-административных решений, но и статистических и социологических материалов. Документальная фундированность является прямым отражением идеологической значимости контроля над молодежным досугом для советской государственности. Социализационные процессы, наиболее ярко выраженные именно в молодежной среде, всегда связаны с освоением культурных норм предыдущей эпохи и созданием новых, и происходит это, как правило, в свободное время.
Культурная социализация предполагает сочетание преемственности и отрицания. При этом если речь идет о молодых людях, элементы последнего преобладают. Они составляют суть юношеской субкультуры. О ее наличии практически на любом этапе исторического развития красноречиво свидетельствуют этнографические данные[497]. Они подтверждают существование специфических признаков, по которым молодежь может быть выделена из всех остальных возрастных общностей. Социальные катаклизмы в России не могли не вызвать пересмотра культурно-бытовых норм разрушаемого общественного строя. Вступающее в жизнь молодое поколение оказалось, таким образом, в ситуации двойного отрицания, явившегося последствием традиционного юношеского нигилизма и революционно-большевистского неприятия прошлого. Особую выразительность данный феномен приобретал в среде молодых рабочих. Они, обладая всеми признаками особой социально-демографической общности, одновременно принадлежали к социальной группе, после событий 1917 г. объявленной «господствующим классом». К. Маркс и Ф. Энгельс указывали в свое время, что «класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть в то же время его господствующая духовная сила»[498].
Идея подобного господства пролетариата обретала особый деструктивный оттенок в контексте именно петербургской культуры. Она всегда отличалась амбивалентностью и наличием традиционно признаваемой дихотомии культурного и промышленного начал. Петербургская городская среда, качество которой определяется оптимальным сочетанием социальных отношений и их пространственно-предметным контекстом, формирует типичные черты среднего горожанина. В исследовательской литературе впервые выделить «специфический строй психики и поведения горожан, называющих себя петербуржцами», предпринял известный петербургский философ М. С. Каган[499]. Он пишет: «Теоретическое осмысление этого своеобразного культурного явления (социального типа петербуржца — Н. Л.) сразу наталкивается на его совпадение с характеристикой русского интеллигента»[500]. Характерной чертой петербургской городской среды является высокая степень синкретизма промышленности и культуры при главенстве последней. Это обеспечивало духовное поглощение интеллигенцией всех остальных социальных слоев петербургского социума и формирование особых культурно-бытовых норм.
Действительно, на знаковом уровне петербургская культура начала XX в. носила буржуазно-интеллигентский, вполне урбанистический, во многом проевропейский, а также частично индустриальный характер. Это касалось как областей архитектуры и искусства, так и бытовых практик населения. Происходившие в это время значительные изменения одной из важнейших составляющих петербургской городской среды — структуры населения города — пока не оказали существенного влияния на нормы повседневной культурной жизни горожан, и, в частности, досуга. И это несмотря на то, что численность петербуржцев в начале XX в. росла исключительно за счет увеличения рабочих на фабриках и заводах города. За десять лет с 1890 по 1900 г. количество жителей выросло на 30,7 %, а количество рабочих — на 60,1 %. При этом представители только фабрично-заводского пролетариата составляли около 25 % всего населения российской столицы[501]. К 1910 г. их доля достигла почти 27 %. Никакая другая социальная категория жителей Петербурга не была столь велика по размеру и так компактно расселена. Центр был окружен своеобразным «пролетарским поясом», имевшим явную тенденцию к расширению. Таким образом, судя по количественным показателям, пролетариат в начале века представлял собой силу, способную поглотить Петербург чисто физически. Однако этого не произошло, несмотря на то, что рабочие достаточно быстро само-идентифицировались как специфическая социальная группа. В этом были заинтересованы и правительственные круги, и зарождающееся социал-демократическое движение.
Властные структуры ассоциировали успешную идентификацию рабочих с процессом освоения ими навыков фабрично-заводского труда и повышением его результативности. Этому, в частности, должна была способствовать развитая сеть профессиональных школ и курсов. В 1914–1915 гг. их число достигло двух сотен. Ускоренной идентификации рабочих способствовала и агитационная работа социал-демократии в кружках и воскресных школах. Здесь у представителей питерского пролетариата формировалось чувство единства, цементируемое социальной ненавистью. И, несмотря на внешне противоположную направленность векторов действий властей и социал-демократии, и прежде всего большевиков, в результате их сложения образовался слой петербургского населения, спаянный общими профессиональными занятиями и общественной нетерпимостью.
Освоение же рабочих навыков и норм городской, в частности, петербургской культуры происходило сложнее. Условия жизни в фабрично-заводских районах в начале века не соответствовали общегородским бытовым стандартам, уже доступным в центральных районах в начале XX в. Практики повседневности рабочих окраин во многом были схожи с обычаями сельской жизни. Это, в свою очередь, отражалось на структуре досуга рабочих, в которой особое место занимали гостевые общения — форма развлечений, типичная для общинной крестьянской культуры. Иными словами, основная масса питерских пролетариев довольно слабо ощущала себя полноценными городскими жителями и практически не влияла на культурно-бытовую атмосферу Петербурга.
