Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

Узду моего листка, [плывшего] в бурных волнах.

Не успел я глазом моргнуть,

Как перенес меня он с берега на берег.

Теперь я подхвачен волнами потопа горя

В разлуке с множеством чад моей любви.

Завершается поэма такими строками, которые служат ключом к ее аллегорическому пониманию:

О сердце, не переставай чувствовать дуновение из цветника

                                                                                       свидания!

Не отрывай руку надежды от полы свидания!

[Однако] пути приближения к любимой перед собой не имей,

В разлуке о свидании [с ней] тоже не помышляй.

Подобно Талибу, доколь будешь измерять шагами пустыню?

Однажды из этого бессмысленного странствия вернись.

В отличие от образного строя газелей, язык поэмы Талиба довольно прост, местами даже безыскусен, практически лишен изощренной метафоричности и фигуративной украшенности. Этот парадокс может служить дополнительным аргументом в пользу возможности сосуществования разнонаправленных тенденций внутри единого стиля эпохи, что проявляется в жанрово-стилистической неоднородности даже в рамках творчества одного автора.

Калим Кашани (Хамадани)

Заметной фигурой круга поэтов, связавших свою литературную карьеру с Индией, был Калим Кашани (Хамадани) (ок. 1581-85 – 1651). Он родился в Хамадане, но вскоре был перевезен в Кашан, отсюда две его нисбы. Учился поэт в Кашане и Ширазе, а затем отправился попытать счастья в Индию. Пребывание в Индии не принесло поэту ожидаемого успеха, и ему даже довелось пережить тюремное заключение по обвинению в шпионаже. В 1619 г. Калим Кашани возвращается в Иран и поселяется в Исфахане, однако и здесь не получает долгожданного признания. В 1621 г. он вторично уезжает в Индию, которую успел полюбить (ностальгические мотивы часты в стихах этого периода). Второе пребывание в Индии стало для поэта поистине триумфальным, он входит в свиту Шах– Джахана и удостаивается титула «царя поэтов» (малик аш-шу‘ара). Получавший богатые вознаграждения за стихи, поэт щедро одаривал своих друзей. Дружеские отношения связывали его с такими прославленными собратьями по перу, как, например, Саиб Табризи. Умер знаменитый поэт в Кашмире, который очень любил и куда он под конец жизни уехал, чтобы вдали от придворной суеты в благоприятном для его здоровья климате написать по высочайшему повелению поэму под красноречивым названием Шах-нама, увековечивающую и прославляющую Шах-Джахана.

Тематика касыд Калима Кашани тесно связана с Индией: он оставил описания индийских праздников и природы, откликался на различные события в жизни государства – строительство дворцов, бедствия во время голода и т. д. Но славу Калиму, как и другим ярким представителям индийского стиля, принесли в первую очередь газели. Проникнутые суфийским миросозерцанием, они затрагивают вопросы духовного совершенствования человека, психологии мистической любви и поэтического творчества. Вот одна из его сложнейших по проблематике и образному строю газелей, сложенная в тональности жалобы (шиква) с элементами самоуничижения:

Посинел небосвод от мрачной моей звезды,

Почернеет и зеркало от моей золы.

Я одинок, кто навестит меня?

Разве что однажды меня накроет с головой моими

                                                               собственными слезами.

Сердце, смотри, я в оковах, подобно мечу в ножнах,

Может, так и лучше, чтобы не видна была моя сущность.

Я не фазан и не павлин, что увидел во мне

Глаз силка, который, подергиваясь, следит за моими крыльями!

Если я не вижу пылкости в человеке, я не расцветаю,

Я восковой саженец, только пламя может сорвать

                                                                                  с меня плод.

Я не видел наслажденья от вина и веселья от опьянения,

Незадачливая глина пошла на мой кубок!

Слезы звезд все капают с небосвода,

Нет толку в том, чтобы дымила моя курильница.

Для тех ювелиров, что расположились на базаре,

Цена моего жемчуга ниже, чем цена нити, на которую

                                                                                   он нанизан.

Так низко стоят светила твоей удачи, Калим, что не без

                                                                                  их влияния,

Если и взойдет на небо, то упадет в колодец твоя звезда.

(Перевод Н.И. Пригариной)

Газель построена по законам кольцевой композиции, она начинается и завершается мотивом несчастливой звезды, которая предопределила судьбу поэта: он одинок, ему сопутствуют лишь собственные слезы, он лишен свободы, постоянно чувствует слежку желающих поймать его в ловушку, хотя и не находит в себе, а возможно, и в своих стихах внешней красоты (фазана и павлина с их разноцветными перьями), расцветает лирический герой лишь в обществе таких же пылких натур, как он сам. Сравнивая себя с «восковым саженцем», свечой, Калим обращается к образу поэта, который сжигает себя, давая свет другим. Образ, который поэт использовал для самооценки, олицетворяет жертвенную природу таланта. В форме загадки он присутствует в известной касыде Манучихри, сложенной в XI в. в честь знаменитого придворного стихотворца ‘Унсури. Большинство собратьев по перу, «ювелиров», не в состоянии по достоинству оценить его творения, но поэт не жалуется, не видит смысла обращать свои сетования, как дым курильницы, к небесам, ибо сами небеса плачут падающими звездами. И звезда судьбы поэта – такая же падающая звезда, ибо Господь сотворил его для страданий.

Обилие зрительных образов создает особый строй и колорит этого стихотворения: небеса синеют в знак траура; зола, которой обычно полировали зеркала, не дает блеска гладкой поверхности, а лишь затемняет ее; сердце прячется в оковы, как меч в ножны; петля силка подрагивает, словно круглый глаз, следящий за жертвой; небеса плачут звездами. Читающий эту газель вовлекается в мысленное созерцание этих сменяющих друг друга завораживающих картин, рожденных безудержной фантазией поэта.

Стремление представить абстрактную поэтическую идею в зримых образах пронизывает всю поэзию Калима. Клишированный мотив кокетливого взгляда жестокой красавицы, разящей сердце влюбленного стрелами ресниц, складывается в его газели в удивительный словесный рисунок:

Распахнуты двери сотни ран на моем сердце, нанесенных

                                                                           теми ресницами,

Метко летит в цель подмигивание этого изогнутого клинка!

(Перевод Н.И. Пригариной)

В том же стихотворении автор характеризует натуру совершенного поэта, которая, по его мнению, должна быть свободна от самолюбования и погони за внешним блеском:

Всякий, кто любуется собой и изукрашивает себя, не ведает

                                                                                  о мастерстве,

Подобно павлину, он прекрасен собой, да летать не может.

(Перевод Н.И. Пригариной)

А близкие его самоощущению мысли о муках творчества, отмеченные нами в другом примере, в этом стихотворении обретают новое воплощение:

В тот день, когда попугай окрасил свой клюв кровью,

Стало ясно, каков удел