Александр Шубин - Свобода в СССР
Померанц не приводит достаточных доказательств того, что именно дифференциация всегда отличает более поздние (развитые) общества от более ранних. Таким образом дифференциация превращается из объективного показателя прогресса в ценностную характеристику. К дифференциации следует стремиться, если есть желание двигаться именно по пути прогресса.
В большинстве случаев «прогресс» происходит не под воздействием внутренних причин, а в результате культурной интервенции Запада. В результате неизбежна «обратная реакция» в странах, «для которых секуляризация сознания, разрушение святынь, распад архаических связей выступает как вторжение чуждой идеологии»[524]. Таким образом противодействие «прогрессу», то есть «реакция» опирается на национальные традиции страны[525].
Померанц подчеркивает, что западнический взгляд на мир не направлен специфически против российской культуры, «что страны Азии и Африки повторят многие очень специфические черты русского развития…», и более того, цитирует Р. Беллу: «Германия была первой слаборазвитой страной… почувствовавшей мощное давление к переменам со стороны чуждых ей… западных обществ»[526]. «Прогресс» имеет своим источником не просто «Запад», а ряд стран Европы (прежде всего Великобританию).
Западная модель общества и прогресс, связанный с «дифференциацией», ценен для Померанца и других либералов не по социально–экономическим причинам, а потому, что он (как им кажется) позволяет утвердить принципы индивидуальной свободы. Уровень свободы на современном Померанцу Западе много выше, чем на «Незападе». И автор подчеркивает, что это обусловлено всей историей западной культуры, которая выгодно отличается от истории «незападных» культур: «На Западе научное мировоззрение, развиваясь рядом с религиозными реформами, практически сживается с христианской по происхождению этикой. На Незападе внезапно появившаяся наука сталкивается с религией, совершенно не готовой к диалогу»[527]. Это говорится о временах сожжения Д. Бруно, процесса Г. Галилея, «охоты на ведьм», в том числе и в странах «религиозных реформ». Но Померанц обходит эти «издержки», иначе его концепция постоянного превосходства Запада над «Незападом» может пострадать.
Свободная «западная» личность везде – чужая. Даже в странах Западной Европы в прошлом. Дело не в Западе, а в свободной личности. А Запад – миф о сообществе таких свободных людей. В действительности эти «чужие» атомами рассеяны по планете – где гуще, где жиже. Они объединяются в сообщества диаспорного типа и опираются на помощь государств, которые подняли западные ценности на щит. Но государства Запада – в меньшинстве, возникновение этих оплотов свободы – счастливый случай.
Померанц делает вывод: «Подготовка условий капитализма в Европе — результат аномалии европейского общества…»[528] Без специфических («аномальных») европейских черт культуры развитие после феодализма невозможно. Без «вестернизации» «Незапад» обречен на вечный застой. Отсюда двойственное отношение Померанца к преобразованиям Петра, методы которых весьма далеки от либеральных идеалов: «Петр втолкнул Россию в Европу. Он бросил семена европейской культуры, и лет через сто они проросли»[529]. Возникает соблазн так же «не либерально» втолкнуть Россию в Европу еще разок. Несмотря на возможные жертвы и деспотичность методов «вталкивания». Чтобы когда–нибудь потом все же «проросли семена». Этот эксперимент будет проведен в 90–е гг.
Тесная увязка принципа индивидуальной свободы и примера Западной культуры (в значительной степени идеализируемой при этом) определяет неразрывную связь между российским либерализмом и «западничеством». Эта связь еще не была так однозначна в XIX в., когда либерал мог одновременно быть и славянофилом. В 60–70–е гг. ХХ в. осознание опыта российского пути к свободе оттолкнуло либералов от попыток самостоятельного поиска в этом направлении, а почвенников — от увлечения западными теориями (в том числе и теорией приоритета гражданских прав и индивидуальной свободы). И хотя оба лагеря (либеральный-»западнический» и консервативный-»почвеннический») сохраняли более или менее выраженную антикоммунистическую направленность, их противостояние друг другу было не меньшим, а подчас большим, чем противостояние официальной доктрине.
Оба течения связывали бедствия последних десятилетий с явлениями, которые роднят их противника с коммунизмом. «Почвенники» «упирали» на западное происхождение марксизма, антирусский характер большевистской революции. Либералы связывали и большевизм, и «почвенничество» с утопией, указывая на невозможность воплощения в жизнь идеалов и того, и другого[530]. Однако и идеалы либерализма в полном объеме никогда не воплощались в жизнь. Методы проведения «либерализации» часто бывали деспотичны, права человека в странах Запада то и дело нарушались. Остается только одно преимущество западного мировоззрения – оно «реалистично», а «почвенничество как всякий романтизм фантастично и часто реакционно…»[531]
* * *Почвенники подвергались атакам не только со стороны либералов-»западников», но и со стороны диссидентов–коммунистов. Так, например, в 1979 г. статья Р. Пименова о выставке И. Глазунова подверглась резкой критике в самиздате со стороны ветерана диссидентского движения и социалистки по взглядам Р. Лерт: «Заявив, что Глазунов «превосходно передал русскую душу»…, Пименов уточняет: под русской душой он, Пименов, здесь понимает «строй мыслей и чувств деревенского населения околомосковских областей, ну хотя бы бывшего Владимиро–Суздальского княжества».
Мне, честно говоря, не понятно, как можно так делить душу русского народа… То есть, я понимаю, конечно, что в ряде научных дисциплин (социологии, экономике, статистике, фольклористике и др.) такое расщепление на области и ареалы обитания вполне обоснованно. Но при чем тут «душа»?… Все же я успела испытать легкое недоумение: обладал ли бессмертной (и национальной) душой обитатель русского севера Михайло Ломоносов и обладают ли ею его земляки, наши современники, — скажем Ф. Абрамов или В. Белов? А Василий Шукшин?…
Но недоумение тут же рассеялось.
«Этнически, — продолжает Пименов сразу же после упоминания Владимиро–Суздальского княжества, — это конечно сплав славянской и финно–угорской крови (меря, весь, чудь), но столь древний, что законно говорить о русской душе».
Вот тут уже что–то похожее на искренность! Душа народа по Пименову определяется расой, кровью (знакомые слова, не правда ли?). Добиться в конце ХХ века расовой чистоты трудновато (это Пименов понимает). Но он все же настаивает на том, что говорить о русской душе законно лишь в том случае, если эта душа обитает в теле, обладающем достаточно древним «сплавом крови»… К чести ранних славянофилов, нужно сказать, что они, в отличие от тех, кто сегодня претендует на их наследие, сортировки по расовому признаку не производили. Они понимали, что душу нации образует не кровь, а культура — ценность, не упоминаемая Пименовым в его «списке добра»… Национальные характеры существуют, но национальной иерархии нет, кроме как в воспаленных национализмом мозгах… Духовная самоизоляция не способствует, а противодействует самосохранению, жизненной силе и здоровью нации и национальной культуры: в результате такой самоизоляции культура хиреет, становится хрупкой и ломкой»[532].
Р. Пименов, подвергшийся столь острой критике за национализм со стороны коммунистки–диссидентки, тоже принадлежал к диссидентским кругам. Диссидентство было «многопартийным».
От социалистки Лерт доставалось и западникам: «Есть среди них и философы, и экономисты, проповедующие, что спасение России придет не от Христа, не от Мессии, не от Маркса, а от… барыги–спекулянта»[533]. Как видим, дискуссии 70–х гг. не носили «умозрительного» характера, и опасности, о которых предупреждали тогда, стали реальностью дня в 90–е гг.
* * *В начале 70–х гг., столкнувшись с критикой русской национальной традиции, один из теоретиков почвеннического течения и видный диссидент И. Шафаревич выдвинул версию о том, что угрозу культуре России несет «русофобия», существующая как идеологическая и социальная сила. В систематическом виде взгляды Шафаревича по этому вопросу были сформулированы в книге «Русофобия», которая была написана в 1978–1982 гг., распространялась в машинописных копиях и вышла массовым тиражом уже в период Перестройки, оказав большое воздействие на взгляды национал–патриотов. В заочный спор с Шафаревичем вступил Г. Померанц — один из авторов, критике взглядов которого посвящена «Русофобия»[534].
