Дмитрий Лисовенко - Их хотели лишить Родины
Утром 22 сентября 1917 г. на станцию ля-Куртин подошел поезд в составе 13 товарных вагонов. С противоположного холма, где размещался штаб главноначальствующего русскими войсками во Франции генерала Занкевича, на станцию ля-Куртин привели 390 человек арестованных, бывших руководителей и актив лагеря ля-Куртин. Среди них 90 человек руководителей ротных, полковых комитетов солдатских депутатов, в том числе и руководители Куртинского Совета, Все руководство солдатских комитетов 1-й бригады разместили отдельно в трех товарных вагонах. В другие 10 вагонов разместили остальных 300 куртинцев.
Когда эшелон тронулся в путь, в вагонах начался оживленный обмен мнениями о прошедших днях и перспективах на ближайшее будущее. Для всех арестованных куртинцев было очевидным, что теперь, когда в России установилась власть рабочих и крестьян, французская буржуазия с особой силой обрушит на головы русских солдат новые репрессии. Но это не особенно беспокоило [252] куртинцев: за время борьбы они научились стойко и мужественно переносить все испытания, которые выпадали на их долю. Они рассуждали о том, что их решение не сдавать оружие было совершенно правильным, что оно служило им опорой, и жалели, что теперь они безоружны.
Говорили и о своих ошибках в руководстве борьбой, не упустив ни одного промаха, который был ими допущен. Они понимали, что та вооруженная борьба, которая только что закончилась, не была обычной борьбой, она имела свои особые закономерности, но эти закономерности были новы для них. Заговорили и о том, что и для генерала Занкевича эта борьба являлась необычной, но на его стороне была сила, и это предопределило исход борьбы.
Война причинила каждому русскому солдату много горя, а ля-Куртин прибавил страданий, но и научил кое-чему. В Куртинском лагере шла особая борьба, в которой классовые отношения обострялись с особой силой, а чувство классовой ненависти нарастало с каждым днем, с каждым часом. И когда дело дошло до оружия, то оказалось, что борьба с классовым врагом, каким являлась для русского солдата русско-французская буржуазия, была войной более жестокой, чем война с немцами. Казалось бы, что отказ русских солдат продолжать войну, после того как в России произошла революция, дело совершенно справедливое. Но это справедливое дело не отвечало интересам буржуазии. И она не остановилась ни перед чем, чтобы заставить русских солдат снова проливать свою кровь на полях Франции. Так на горьком опыте бывшие куртинцы познавали законы гражданской войны.
Поезд, в котором следовали арестованные куртинцы, останавливался очень редко и лишь на тех станциях, где паровозы брали воду или же менялись поездные бригады. На одной из таких остановок на станции Брив толпа местных жителей французов окружила поезд. Руководимые полицейскими чинами, отдельные французы стали выкрикивать по адресу куртинцев различные ругательства, обвиняя их в «измене» франко-русскому союзу.
В первую минуту куртинцам было непонятно, почему так враждебно встретило их французское население станции Брив. Но вскоре все стало ясно. Конвоиры рассказали, что на пути следования эшелона французские власти распространяли слухи, что везут главарей и вожаков куртинского мятежа, которых за измену делу союзников отправляют на далекий остров, чтобы там судить, а [253] затем повесить. Характерно, что конвойный, который посвятил куртинцев в замыслы французской реакции, сказал все это так просто, как будто бы он сообщил самую обыкновенную вещь, не связанную с человеческой трагедией. И вот, обманутые французской полицией, отдельные лица смотрели теперь на куртинцев с нескрываемой неприязнью. Куртинцы решили рассказать им правду о себе. Это взял на себя Глоба.
— Тире муа сильву-пле — стреляйте в меня, — сказал Глоба по-французски, приоткрыв немного дверь вагона.
Толпа сейчас же затихла, никто не произнес ни слова. Все с любопытством устремили свои взгляды на Глобу, который повторил еще раз свою короткую фразу, когда восстановилась полная тишина, а затем сказал:
— Мы не изменники и не бунтовщики, которыми нас объявили французско-русские власти. Мы не грабители гражданского населения вашей страны, как это лживо утверждает ваша полиция. Прошу вас поехать в ля-Куртин и поговорить с гражданами соседних с лагерем общин, с которыми мы жили долгие месяцы; они знают нас и расскажут вам о нас всю правду. Мы, русские солдаты, насильно оторванные от родины и от семьи. Мы просим одного: отправить нас на родину, где наши семьи, отцы и матери... Мы не изменяли вам как союзникам, мы с вами были союзниками и останемся ими в будущем, но мы, так же как и французские солдаты — ваши мужья, отцы и братья, подняли голос протеста против преступной войны. Мы те люди, которые начали борьбу против разбойничьей войны, и за это нас расстреляли...
Глоба не договорил того, что он хотел сказать слушавшей его внимательно толпе французов. Его прервал подбежавший сержант французской службы. Он крикнул несколько раз: «Ассез! ассез!», т. е. «Довольно! довольно!» — и с силой закрыл дверь вагона. Но короткое обращение Глобы к простым французам достигло своей цели. Настроение толпы резко изменилось. Лица французов просветлели. Они смущенно улыбались и протягивали руки к куртинцам. Послышались слова одобрения. Что же касается военных властей, сопровождавших эшелон, то они пришли в полное замешательство. Они не знали, что им делать. Вся тщательно продуманная французской полицией инсценировка «народного негодования и возмущения» рухнула, как карточный домик, от одного слова правды. [254]
Всем стало ясно, что попытка французских властей скомпрометировать куртинских вожаков и не дать простым французам свободно общаться с руководителями куртинцев, от которых они могли бы узнать всю правду, с позором провалилась. Французский народ остался другом русских солдат, обильно поливших своей кровью французскую землю.
Никто из арестованных не знал, куда их везут. Конвоиры отказывались отвечать на вопрос куртинцев, куда следует эшелон. Узнали лишь тогда, когда на одной из остановок из эшелона отделили 90 человек и высадили на перроне большой станции, на фронтоне вокзала которой было написано «Bordoeaite», т. е. Бордо.
Бордо — главный город департамента Жиронды, один из древних городов Франции, расположенный на берегу реки Гаронны. Его центр представляет собой старинный средневековый город с узкими, кривыми и темными улицами.
Бордо, богатый церквами, не отстал от других городов буржуазной Европы в отношении тюрем: их в городе в то время было несколько — уголовные и политические, гражданские и военные. В одну из военных тюрем в центре города французские власти и заключили 90 человек куртинцев — руководителей революционного движения среди русских солдат. Партия в составе 300 человек проследовала дальше и была заключена в фортовых подвалах острова Экс.
Тюрьма, в которую заточили 90 куртинцев, была военной, с особо строгим режимом.
Условия, в которые французские власти поставили руководителей русских революционных солдат, были особенно жестки. Всех 90 человек поместили в одну камеру площадью 80–85 квадратных метров. В камере не было скамеек, столов, коек. Лишь на полу лежали тонкие, набитые мелкой соломой матрацы. В дневное время они служили «столами», «стульями» и другой мебелью.
Все довольствие арестованных состояло из 200 граммов хлеба, 70 граммов картофеля, 50 граммов мяса, которого никогда не выдавали. Крупы по суточному рациону полагалось 25 граммов. Утром выдавали чашку черного кофе без хлеба, хлеб арестованные получали лишь в обед. Книг, газет, письменных принадлежностей иметь не разрешалось.
Таким образом, арестованные оказались не только запертыми [255] в камере, но и изолированными от внешнего мира. Находясь в таких условиях, куртинцы были настолько оторваны от жизни, что даже о победе Октябрьской революции в России они узнали от мальчика француза, сына одного из надзирателей тюрьмы, который затем стал их постоянным и лучшим секретным осведомителем и почтальоном. Куртинцы никогда не забудут своего одиннадцатилетнего друга, который делал им все, что было в его силах, доставлял им все необходимое, сообщал, что их интересовало. Настоящего его имени куртинцы не знали. Все русские солдаты ласково звали его «Нотр гарсон», что значит «Наш мальчик».
Прогулка на небольшом дворе разрешалась всего лишь на два часа в сутки. Все остальное время арестованные находились в тесной камере. Иногда старый надзиратель, когда отсутствовало начальство, на свою ответственность открывал двери камеры, и куртинцы могли прогуливаться и в не установленное тюремным режимом время. Но это случалось нечасто.
Охрану тюрьмы несли солдаты колониальных французских войск, тщательно отобранные; они не разговаривали с арестованными и не отвечали на их вопросы. Начальник тюрьмы, старшие и младшие надзиратели были французы. С конца сентября и до начала декабря 1917 года арестованных посетил всего лишь один раз военный фельдшер французской службы. Один раз за все это время они были и в бане.
