Андрей Буровский - Отец городов русских. Настоящая столица Древней Руси.

Но самое интересное и важное — раскопки более ранних слоев той же боярской усадьбы…

В науке очень ценится возможность предсказать какие-то открытия — ведь тогда становится очевидным: мы и правда понимаем логику происходящего, а не просто описываем находки или пересказываем летописи современным русским языком.

Раз нашли грамоту, посланную Юрия Онциферовичу, логично предположить — в ниже расположенных слоях раскопают усадьбы его предков, живших ранее Мишиничей. Вот здорово было бы найти такие грамоты!

Так вот — берестяные грамоты, адресованные Мишиничам, были найдены!

Известно письмо, написанное Варфоломеем, одно — Лукой, шесть писем, посланных Онцифером, и два — им собственноручно написанных.

Сбылись самые смелые ожидания ученых, принадлежность усадьбы Минишичам полностью подтвердилась.

Позже, уже в 1990-е годы, на исследованных в последнее время участках Троицкого раскопа, были выявлены усадьбы, принадлежавшие во второй половине XII — начале XIII века посаднику Мирошке, его предкам и сыну.

Здесь тоже летописные данные удачно сочетаются с данными дендрохронологии и с обнаружением в соответствующих слоях берестяными грамотами: с автографами самого Мирошки, многих других деятелей XII века, известных по летописным сообщениям.

Если грамотность была массовой, чуть ли не поголовной, то как и кто учил грамоте детей?

Дело в том, что школ в Новгороде было много и завели их очень, очень рано. Уже в летописи под 1030 годом сообщается, что Ярослав Мудрый, придя в Новгород, собрал «от старост и от поповых детей 300 учити книгам». Триста детей — это много даже по масштабам тогдашнего многолюдного Новгорода.

В житиях некоторых новгородских святых, написанных еще в средние века, рассказывается, среди прочего — они учились в школе. Сообщается об этом как о чем-то совершенно обычном, вовсе не как об исключительном явлении. И на знаменитом Стоглавом соборе 1551 года сказано, что «…прежде сего училища бывали в Российском царствии на Москве и в Великом Новгороде по иным градам».

Как видно, довольно значительный процент новгородцев ходил в школу. Наверное, нанимали и учителей для обучения грамоте на дому, и ученые церковники брали учеников.

Косвенным подтверждением распространения книжного учения служат надписи — граффити, процарапанные на каменных стенах Софийского собора, церквей Спаса Нередицы, Федора Стратилата, Николы на Липне… Почти всех известных церквей. В алтаре церквей Спаса Нередицы и Николы на Липне (а ведь в алтарной части могли находиться только священники) для памяти на стенах прочерчены дни, в которые нужно было поминать в молитвах разных умерших новгородцев. Но большинство граффити сделано там, где молились рядовые прихожане.

Скучали эти люди во время службы? Не могли отвлечься от навязчивых мыслей? Некоторые надписи вполне даже благочестивы: «Господи, помоги рабу твоему». Но вот есть и надпись — «на Лукин день взяла проскурница пшеницю» (кстати, писала-то — вернее, процарапывала надпись — женщина… к вопросу о женской грамотности). Нельзя сказать, чтобы надпись так уж в духе Божественной Литургии и свидетельствовала о молитвенном состоянии пишущей.

Но главное для нашей темы — многие граффити сделаны на таком уровне от пола, что сразу видно — процарапывали их дети. Тут и рисунки, и отдельные буквы алфавита, и большие фрагменты азбуки. Видимо, маленькие новгородцы и впрямь слушали службу не очень внимательно. Трудно было малышу вникать во все действия и слова священника, вот он и совмещал необходимое с приятным — прорисовывал на стенах и на колоннах церкви то, чему учился.

До открытия берестяных грамот считалось, что граффити делались гвоздями, ножами или шильями. Но, во- первых, процарапывать граффити острым бронзовым писалом даже удобнее — оно же для этого и предназначено. А во-вторых, ну кто же позволит маленьким детям лет десяти и даже семи разгуливать с ножами и шильями?! И не позволят, и железа у людей того времени было не так много, как у нас; грубо говоря, гвозди не валялись на земле, бери — не хочу.

Есть тут и еще одно, как мне кажется, очень важное соображение… В XIX–XX веках, особенно при советской власти, очень постарались представить средневековую школу царством почти беспрерывной порки, всяческого истязания и унижения детей. Спору нет — детей в XI–XV веках наказывали гораздо чаще, чем в наши дни, и несравненно более жестоко. Скажем, за рисование и писание букв на стенах церкви ребенка и правда могли выпороть до крови.

Но никакими наказаниями невозможно привить ребенку вкус к учению, удовольствие учиться. А ведь и на стенках церквей дети писали буквы, фрагменты азбуки. Видимо, любили это занятие? Им, получается, нравилось писать буквы? То есть им нравилось учиться? Уже этих наблюдений достаточно, чтобы поставить под сомнение гнусную сущность средневековой школы… По крайней мере, всякой школы и всякого учителя.

Но для этого у нас есть еще более важные обстоятельства…

О берестяных «тетрадках» мальчика Онфима писали много, даже слишком много. Вернее — писали об одном конкретном листе бересты: о берестяной грамоте, почти вся поверхность которой занята эдаким героизированным автопортретом, тем самым, что воспроизводится чуть ли не во всех книгах по истории Древней Руси.

Благодаря этому рисунку неведомый и никак иначе не прославленный в веках Онфим угодил даже в школьные учебники — но интереснее всего вовсе не это. Ведь даже и на этой самой знаменитой грамоте, возле изображения всадника, Онфим продолжил изучение букв, написав на свободном клочке бересты «абвгдежзиiк» — то есть тогдашнюю азбуку.

А началось все 13–14 июля 1956 года, когда археологи нашли сразу 17 берестяных свитков. Шестнадцать из них — на площади в 10 квадратных метров. Охапка берестяных листов была брошена на землю между 1224 и 1238 годами.

В одном случае речь даже не листе, строго говоря… Небольшое лукошко прохудилось, и его отдали ребенку для учения. На овальном донышке лукошка, на перекрещивающихся широких полосах бересты, на первой полосе старательно выписана вся азбука, потом склады: ба, ва, га, да… и так до ща. На второй — продолжение складов: би… ви… ги… до си… Дальше просто не хватило места.

Такое «слоговое учение» было типично вплоть до начала XX века — ведь все буквы выучивались по их названиям: «аз», «буки», «веди», «глаголь»… и так далее.

Даже если ребенок уже твердо выучил, что буква «аз» читается как «а», а «буки» как «б», ему очень трудно было понять, как из их сочетания получается слог «ба». Приходилось выучивать буквы, потом составлять из них слоги, вызубривать их, как буквы, а уже выучив слоги, формировать из них слова.

Применялся и метод копирования: ученик переписывал подлинные «взрослые» документы или письма. На другой стороне лукошка написано: «Поклон от Онфима к Даниле». То есть воспроизведена типичная формула из «взрослого» письма.

Рядом с этой грамоткой-лукошком другая, уже обрывок берестяного листа, где выписана азбука и слоги от ба до ща, но почерк другой, не Онфима. Может быть, это «тетрадь» того самого Данилы? Того, кому от Онфима поклон?

Вот две грамоты с рисунками; на одной из них изображен страшный зверь с торчащими ушами и закрученным в спираль хвостом, с высунутым языком.

И подпись: «я звере» — то есть «я — зверь». Поиграл мальчик.

Еще одна грамота. На ней изображены два человечка с руками-граблями. Руки, в общем, довольно условны — на одной три пальца. На другой торчит щетка из восьми.

«На Домире взяти, доложзиве» — Онфим скопировал с подлинного делового документа, но написал после «ж» — «з», вставил в слово лишнюю букву — как в азбуке. Так привык в своей азбуке после «ж» писать «з», что рука сама сделала «нужное» движение.

Вот опять рисунок: два схематичных изображения человеческих фигур. Пальцев опять «неправильное» количество — три и четыре.

Пять берестяных листов, на которых только рисунки. На одном — невероятно длинная лошадь. А на ней сидят сразу два всадника. Может быть, это из опыта Онфима? Ведь папы в те времена часто сажали детей на коня позади себя. В отдалении еще один всадник, поменьше.

Другой рисунок — скачут три всадника с колчанами стрел по бокам, летят стрелы, под ногами всадников валяются поверженные враги.

И на третьем рисунке — всадник.

На четвертом — два человека. Один из них со «страшной» рожей, с вытаращенными глазами, несоразмерно крохотными ручками.

На пятом рисунке — два воина в узнаваемых шлемах, которые хорошо известны для Новгорода XIII века.

Мальчик Онфим много и охотно рисовал… Как и все дети. Удивительно только, что он рисовал на бересте… Дело в том, что береста была все же материалом сравнительно дорогим, для обучения грамоте ее не использовали. Ведь чтобы обучить малыша грамоте, надо было израсходовать огромное количество писчего материала! Мы-то люди богатые, мы готовы давать детям исписать несколько тетрадей, пока они хоть чему-то научатся.