Тревожные воины. Гендер, память и поп-культура в японской армии - Сабина Фрюштюк
С другой стороны, принимающие участие в дебатах гуманитарные исследователи настаивают на том, что значение понятия «нормальное государство» изменилось. Наиболее убедительно эту точку зрения излагает Джеймс Шиэн [Sheehan 2003], напоминая, что государства определяются не просто их монополией на насилие, но природой этих насильственных средств и способами их легитимации. Так, за период между началом и концом ХХ в. европейские государства особенно радикально изменились, так что теперь они обещают и требуют сохранения мира. Соответственно, отмечает Уте Фреверт [Frevert 2001: 356], как место для обеспечения национальной сплоченности и обучения молодежи немецкая армия устарела. Национальная гордость в Германии больше не связана с армией, а если вообще с чем-то связана, то с маркой автомобиля или футбольной командой. Патриотические ценности утратили свое место в официальной и популярной европейской культуре. Ясно, что Вторая мировая война и ее последствия оказали сильное воздействие на отношение немцев к насилию со стороны государства и вооруженным силам, причем совершенно иначе, чем в союзных странах. По крайней мере, в Западной Германии разрыв с военным прошлым привел к значительной утрате престижа офицеров, которым затем пришлось оправдывать необходимость своей дорогостоящей деятельности, в то время как общественность относилась к военным с примесью недоверия и явным отсутствием интереса. Вооруженные силы продолжали казаться необходимыми, но немцы ожидали, что они будут следовать правилам демократии. Когда это не удавалось, вспыхивали скандалы, которые еще больше укореняли в немецком обществе скрытое недоверие к тому, что армия имеет приверженность к демократии [Frevert 2001: 350–351].
Следовательно, европейские государства сохранили способность убивать, но эта способность имеет для практической жизни государства и его граждан все меньшее значение. Манифестации этой способности уменьшались по мере того, как внутригосударственное насилие было вытеснено с европейской сцены. Насилие больше не считается достойной сожаления, но неизбежной частью мирового порядка, а стало рассматриваться скорее как нечто патологическое, форма болезни или беспорядка, которая в конечном итоге может быть удалена из политического организма. Следовательно, заключает Шиэн, сегодня европейские мужчины больше не хотят сражаться [Sheehan 2003: 19].
Тем не менее дебаты о нормальном государстве (и настоящих вооруженных силах) не смогли прийти к выводу, как различные и меняющиеся концепции нормальных вооруженных сил влияют на представление о «нормальном» или «настоящем» солдате внутри самих войск. В отличие от Германии и других европейских государств Япония официально отказалась от монополии на законное государственное насилие в своей конституции, которая запрещает стране иметь регулярную армию. Послевоенное японское экономическое чудо было построено на ее зависимости в вопросах безопасности от американских вооруженных сил и на том факте, что Силы самообороны никогда не участвовали напрямую в боевых действиях. В то же время Япония построила новую армию, использующую самые передовые технологии и имеющую один из самых больших бюджетов в мире. Но, как и в Германии и в других европейских государствах, воинственный дух в Японии давно угас, а желание убивать и умирать за императора утратило всякую силу. В то время как европейские государства больше не чувствуют необходимости воспитывать граждан, готовых сражаться и умирать за отечество, японское государство, безусловно, относится к этому двойственно и безуспешно пытается решить связанные с этим проблемы. Японские военные уступили стилю саморепрезентации, направленному на то, чтобы скрыть самую суть идей, которые «нормальный» или «настоящий» солдат ИАЯ имел обыкновение обозначать открыто: абсолютное подчинение начальству, готовность умереть за императора и нацию, проявление героической морали par excellence через жертву, отличие, дисциплину, достоинство, самоотречение, сдержанность и преданность делу [Braudy 2003; Ohnuki-Tierney 2002].
Пропорционально увеличению числа международных миссий и близости к боевым действиям насильственный потенциал Сил самообороны все больше скрывается из поля зрения общественности. Например, когда премьер-министр Коидзуми Дзюнъитиро объявил о развертывании в Ираке, это вызвало внутреннюю критику и неодобрение общественности – тогда он счел необходимым категорически заявить, что «ни один военнослужащий не убьет и не будет убит». Несмотря на отчеты разведки, в которых ситуация описывалась как гораздо менее контролируемая и безопасная, чем уверял Коидзуми, оказавшись в Ираке, войска в течение нескольких месяцев оставались в лагере, чтобы убедиться, что военнослужащие на самом не попадут в ситуацию, в которой они могут убить или быть убитыми [Konishi 2006][109].
Несмотря на символическое значение первого с момента основания Сил самообороны в 1954 г. развертывания в зоне боевых действий и шумиху в СМИ о потенциальном воздействии пребывания в Ираке на военнослужащих, опыт в Эс-Самаве для некоторых не был совершенно новым [Bessatsu Takarajima 2004]. Во время командировок в другие миссии в Японии и за границей они неоднократно сталкивались с недовольством местных жителей из-за того, что не все делают правильно, или делают что-то недостаточно быстро, или делают что-то не так, как надо. Они привыкли к положению на самом краю международной операции – в случае с Эс-Самавой было выбрано место, которое во время проведения операции наблюдатели считали практически самым безопасным в Ираке. По причине приоритета безопасности в Силах самообороны и запрета на участие в каких-либо боевых действиях они были знакомы с организацией работы под охраной других военных. И они прекрасно понимали, что общественное мнение дома зависело от каждого их шага: гибель одного японского солдата при исполнении служебных обязанностей могла привести к краху всей операции и серьезной негативной реакции на заморские кампании вообще[110].
С уходом из Ирака тысячи японских военнослужащих вернулись к одной из тех миссий, с которыми они десятилетиями ассоциировались в сознании японских граждан и которые обозначили идентичность солдат – мужчин и женщин; и это обеспечило основу их профессионализма, их целеустремленности и их esprit de corps. В числе других подобных операций можно назвать отправку 1400 человек из Сил самообороны на Суматру для оказания медицинской помощи и преодоления возможной эпидемии после произошедшего там цунами. Сотни других военнослужащих провели месяц в миссии по оказанию помощи во время стихийного бедствия после землетрясения на море в Фукуоке, Кюсю, а их товарищи оказывали помощь после крушения поезда на линии Фукутияма в одном из крупных районов Киото [Yoshioka Sh. 2006]. Я надеюсь, что эта книга пролила свет на то, что жизнь японских солдат пронизана тревогой, ощущением двойственности своего положения и дискомфортом, ностальгией по временам, которые, как им казалось, были проще, а также сдержанной гордостью за свою работу. Их героизм продолжают описывать и прославлять, но это героизм, который не заимствует у солдата ИАЯ ничего, кроме своей риторической оболочки. В качестве нарративной конструкции военный героизм продолжал жить в Силах
