Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски
Хотя обстоятельства некоторых дел однозначно указывали следователям на факт совершения убийства, зачастую установить причину смерти оказывалось непросто. Выявлению случаев детоубийства препятствовала высокая детская смертность — она же позволяла многим родителям скрыть свои злодеяния и избавиться от ребенка под предлогом естественной кончины. Например, 27-летняя Н.. незамужняя, безработная, родила здорового ребенка. Через месяц ребенок умер. Судмедэксперт обнаружил, что в месячном возрасте он весил на 680 грамм меньше, чем при рождении, и пришел к выводу, что ребенка намеренно морили голодом. Более того, свидетели подтвердили, что Н. не осуществляла должного ухода за ребенком, не проявляла к нему материнской любви, не обращала внимания на его постоянный плач и только давала сосать тряпочки, смоченные в сахарной воде, чтобы он успокоился. Как выяснилось, у Н. двое предыдущих детей уже умерли от недоедания, однако она категорически отрицала свою вину, подчеркивая, что материальное положение вынуждало ее оставлять ребенка одного, пока она искала работу. Суд приговорил ее к году тюремного заключения [Бычков 1929: 23-24].
Женщины использовали самые разные способы избавления от нежеланных младенцев: травили, оставляли на морозе, топили, закалывали, морили голодом, но чаще всего душили[303]. По словам П. А. Алявдина, государственного судебно-медицинского эксперта в Иваново-Вознесенске, к удушению женщины прибегали, поскольку в этом случае почти не оставалось свидетельств злого умысла, и преступницы считали, что о преступлении никто не догадается [Алявдин 1927: 98]. Женщины, рожавшие в одиночку, как отмечал И. Я. Бычков, часто зажимали новорожденному рот руками, боясь, что его крик их выдаст [Бычков 1929: 75]. В других случаях происходило то, что Семенова-Тян-Шанская наблюдала среди крестьянок до революции: женщина могла «заспать» ребенка, навалившись на него во сне [Семенова-Тян-Шанская 1914: 5]. Например, в начале февраля 1927 года некая Анна Г. родила здорового младенца. Через неделю ее муж пришел к врачу за свидетельством о смерти ребенка, которого жена, по его словам, случайно придавила во сне. Врач не усмотрел в этом ничего подозрительного и выписал необходимые документы. Супруги тихо похоронили младенца, однако их соседи, узнав о его смерти, вызвали милицию и сообщили, что у этой пары таким образом умирает уже второй ребенок. Тело эксгумировали, и судмедэксперт обнаружил следы ногтей, свидетельствовавшие об удушении. Наряду с выводами эксперта, в суд были представлены показания соседей, что Анна не любила детей [Бычков 1929: 14][304]. В данном случае сочетание косвенных улик, свидетельских показаний и заключения судмедэксперта убедили суд в виновности Анны.
В случае детоубийства судебно-медицинская экспертиза становилась основным инструментом получения признательных показаний от подозреваемой. Эксперты принимали в расчет место обнаружения тела, показатели того, что ребенок родился живым (состояние волос и ногтей), признаки насилия (порезы, синяки). Алявдин подчеркивал, что женщины чаще признают свою вину, если им предъявляют неопровержимые доказательства убийства. Более того, в случаях, когда подозреваемая заявляла, что потеряла сознание во время родов, результаты судебно-медицинской экспертизы позволяли установить причину смерти ребенка, после чего можно было решить, выдвигать ли обвинение в убийстве[305]. Действительно, результаты медицинского освидетельствования зачастую представлялись суду более убедительными, чем заявления самой женщины — можно привести пример, когда женщина утверждала, что это не ее ребенок, однако суд признал ее виновной на основании заключения судмедэксперта[306]. Заключения судебно-медицинской экспертизы о том, что ребенок родился живым, зачастую было достаточно, чтобы убедить судей в наличии злого умысла, даже если причины смерти выглядели «естественными» — переохлаждение, недокорм, болезнь и т. д.
Паталогоанатомическое исследование тела младенца позволяло подтвердить обоснованность обвинения в детоубийстве, однако в раннесоветские времена суды в не меньшей степени опирались на оценку психологического и физиологического состояния матери для определения характера преступления. «Умственная отсталость — характерный признак матерей детобуийц», — пишет Бычков в своем подробном анализе этого вида преступлений, «Физиологический аффект родового акта на фоне умственной отсталости роженицы, — продолжает он, — может вызвать у последней примитивную реакцию, разрешающуюся убийством новорожденного». Бычков считал, что, поскольку вменяемость в момент совершения преступления играет решающую роль в определении наказания, при оценке случаев детоубийства необходимо учитывать результаты психиатрической экспертизы. При ее проведении учитываются личность обвиняемой, биолого-психиатрические факторы преступления, и в сочетании с обстоятельствами дела выносится решение, действительно ли обвиняемая совершила детоубийство, а также оценивается степень ее ответственности за содеянное [Бычков 1929: 36-37].
Оценивая состояние как младенца, так и его матери на момент родов, судмедэксперты определяли степень ответственности женщины за совершенное преступление. В суде их заключения представляли собой приложение науки, рационализма и современного подхода к тому, что в противном случае осталось бы косвенными уликами касательно природы преступления. Кроме того, выводы судмедэкспертов помогали оценить психическое состояние детоубийцы, нередко делался вывод о частичной невменяемости в связи с обстоятельствами родов. Связывая детоубийство с частичной невменяемостью матери, пусть и временной, судмедэксперты подкрепляли мнение криминологов и суда касательно того, что детоубийцы заслуживают снисхождения — равно как и касательно женской преступности в целом. В результате, в понимании советских специалистов, тело младенца являлось признаком не сексуальной распущенности, а социальной безответственности. В том, как именно криминологи объясняли социальную безответственность — крестьянской «отсталостью» и женской психологией, — отражалось их понимание положения женщин в советском обществе, а также то, какая большая дистанция отделяет женщин от вхождения в новый социалистический порядок.
Искоренение «пережитков прошлого»
Криминологи мечтали о преображении России и исчезновении преступности — это должно было произойти после построения социализма. Однако российское общество упорно сопротивлялось радикальным переменам, инициированным большевиками. При том что определенные группы населения принимали новый порядок, образованные люди отмечали, что в среде крестьянства сохраняются традиционные представления и нравственные убеждения, хотя зачатки социалистической революции постепенно просачиваются и на село. Колоссальный рост числа детоубийств в начале XX века был для криминологов сигналом того, что российское население все еще далеко от достижения целей революции. По данным исследователей, между 1913 и 1916 годом
