Андрей Михайлов - От Франсуа Вийона до Марселя Пруста. Страницы истории французской литературы Нового времени (XVI-XIX века). Том II
Екатерина Великая если и не сделалась одним из любимых Бейлем исторических персонажей, то по крайней мере надолго приковала к себе его внимание. Спустя десять лет после первого чтения книги Рюльера, работая над своей «Историей живописи в Италии», он не раз вспоминает ее. «Мы очень любим смелость, – пишет он в одной из глав этой работы; – но мы также любим, чтобы она проявлялась лишь тогда, когда надо. Вот что портит дворы, где господствуют военные. Злые языки говорят, что придворные там глуповаты. Екатерина II с этим согласна»[193]. И, несомненно, чтением Рюльера навеяно следующее сопоставление: «С первого взгляда “Страшный суд” (фреска Микеланджело. – A. M.) вызвал у меня чувство, подобное тому, которое охватило Екатерину II в день ее восшествия на престол, когда при ее появлении в казарме гвардейского полка толпа полуодетых солдат плотно окружила ее кольцом»[194].
17 мая 1804 г. Бейль обдумывает сюжет трагедии о царевиче Алексее, «несчастном сыне Петра Великого». Его судьба увлекает Бейля. В воображении будущего писателя возникают смутные очертания Москвы, причудливая смесь пышных византийских дворцов и безмолвных заснеженных пустынь. Столкновение царевича с молодой мачехой Екатериной, суд, казнь. Трагедия остается ненаписанной[195].
В 1806 г., в Париже, Бейль открывает для себя еще одну интересную работу о России. Это «Секретные мемуары о России» Шарля-Франсуа-Филибера Массона (1762 – 1800). Эта книга вышла в 1800 г. в трех томах; затем она переиздавалась, но Стендаль читал первое издание. Отправляясь в феврале 1807 г. в Брауншвейг, где ему суждено было провести почти два года, Бейль прихватывает с собой и книгу Массона; берет он и новую работу Рюльера – «Историю анархии в Польше». Теперь он находит в русской истории не только смелых авантюристов, придворные интриги и раболепие у трона. В свои заметки о Брауншвейге Бейль, казалось бы неожиданно, вставляет изложение одного из анекдотов, вычитанных у Массона: «В Петербурге пятнадцать лет тому назад одна вдова по имени... (посмотреть у Массона, том третий) привозила из своей деревни маленьких девочек: она выбирала одиннадцати и двенадцатилетних и обучала их писать, читать, петь, танцевать, а затем продавала самых красивых из них по 500 рублей каждую молодым людям, делавшим их своими любовницами. Остальные покупались как гувернантки к детям. Здесь все можно было проделывать открыто; можно на худой конец приобрести очень хорошенькую служанку, которая обойдется недорого и будет полностью принадлежать своему хозяину»[196].
Так Бейль впервые задумался о крепостном праве. Затем он еще не раз будет думать о нем, размышляя о причинах поражения Наполеона и о храбрости русских солдат.
После Тильзитского мира (июль 1807 г.) Бейль впервые встречает в парижском обществе русских, для которых открылись, наконец, границы Франции. Характеристики некоторых из них он заносит в свой дневник. Например, 10 июня 1810 г. он присутствует на балу в парижской ратуше и оказывается в зале, где собрались самые почетные гости. «У меня оказалось достаточно времени, – записывает он спустя несколько дней, – для наблюдения за этими персонажами: за различными оттенками ничтоже ства, до стоинства и разных видов высокомерия»[197]. Бейль обращает внимание на русского посла в Париже кн. А. Б. Куракина (1752 – 1818) и пишет в дневнике: «Хитрость, высокомерие и титуломания г-на Куракина»[198]. «Кучер с проницательным умом»[199], – замечает Бейль о брате посла, русском министре внутренних дел.
На этом балу появляется и только что прибывший в Париж со специальной миссией граф Александр Иванович Чернышев (1779 – 1857). Бейль записывает в дневник: «Г-н Чернышев, затянутый в мундир так, что тот чуть не лопается на нем; на шее четыре креста; лицо молодого фатоватого дворянина; разговаривает с той старомодной вежливостью, которую, вероятно, французские эмигранты привили петербургскому двору, вежливостью в духе г-на Нарбонна, сына Людовика XV, но с которой она не может сравниться по веселости и грации. Этот Чернышев – военный чин при дворе, которому, очевидно, приходится мало воевать, раз там носят такие мундиры, – наверное, у него много любовниц. Это то, что им нужно. Мне в нем нравится только его плюмаж»[200]. Поразительно, насколько верно Стендаль почувствовал истинную сущность этого человека, интригана, палача декабристов и нечистого на руку! А ведь все «подвиги» Чернышева были еще впереди.
Стендаль стремился понять Россию. Его она интересовала как человека, не просто неравнодушного к политике, а имевшего на нее свой собственный, весьма специфический взгляд. Несколько упрощая, можно сказать, что его интересовала психология политики или воздействие политики на характер человека. Вот почему все его герои (пусть почти все) проходят искушение политикой и проверку политикой; они испытывают тягу к ней и в ней разочарование – и Жюльен Сорель, и Люсьен Левен, и Фабрицио дель Донго. Причем эта включенность в политику от героя к герою все возрастает.
Итак, несомненный интерес к России, к ее политике и политикам, к ее истории и ее историческим фигурам.
Затем наступает второй этап.
14 сентября 1812 г., после тяжелого пути, после опасной бомбардировки Смоленска, занятого французами и обстреливаемого русской артиллерией (Стендаль мужественно себя вел под ядрами и руководил тушением пожаров), он въезжает в Москву.
Сначала – первое впечатление от города. Без преувеличения можно сказать, что Москва Стендаля ошеломила, удивила, оказалась совсем иной, чем он предполагал. Издалека она виделась ему чем-то экзотическим, явно восточным, по крайней мере, не очень похожим на европейские города.
Впрочем, не одному ему. Так, много позже Байрон, рассказывая в своей поэме «Бронзовый век» о занятии наполеоновской армией Москвы, писал:
Вот минареты варварской МосквыГорят в лучах...
Древняя столица огромной России представлялась английскому поэту каким-то подобием тонущим в знойном мареве азиатским городам.
На одной из многочисленных западноевропейских гравюр той эпохи, иллюстрирующих пребывание французов в Москве, изображен довольно странный, на наш взгляд, город: его дома круто взбираются на холмы, окруженные массивными стенами с круглыми башнями. На башнях нет знакомых нам островерхих крыш, вместо них – плоские кровли, ощетинившиеся рядом бойниц. Узкие и высокие, готического стиля, ворота ведут в город. На его извилистых улицах теснятся дома причудливой архитектуры, у них за спиной взметнулись к небу тонкие шпили церквей; на некоторых из них – флюгера. Все это скорее напоминает смесь готики и мавританского стиля, характерную для какого-либо испанского города, чем подлинную Москву с ее невысокими домами, довольно широкими улицами, грузными, прочно вросшими в землю соборами и церквами с круглыми луковицами башенок.
Стендаль ждал именно такого, но все оказалось совсем иным. Он рассказывал в одном из писем: «В Европе не знали этого города. В нем было шестьсот или восемьсот дворцов, каких нет в Париже. Все там было устроено для самого чистого наслаждения. Там были лепные украшения самых свежих тонов, лучшая английская мебель, изящнейшие высокие зеркала, прелестные кровати, диваны тысячи оригинальных фасонов. В каждой комнате можно было расположиться четырьмя или пятью различными способами и всегда удобно, все было продумано; величайший комфорт соединялся здесь с самым тонким изяществом»[201].
В другом письме – к графине Дарю – Бейль дает свое объяснение роскоши московских вельмож: «Правительство было деспотическим; здесь жили восемьсот или тысяча человек с годовым доходом от пятисот до полутора миллионов ливров. Что делать с такими деньгами? Ехать ко двору? Там какой-нибудь гвардейский сержант, любимец императора, мог унизить их и, более того, сослать в Сибирь, чтобы завладеть великолепными упряжками этих людей. Этим несчастным оставалось только доставлять себе наслаждения, и, судя по их домам, в которых нам пришлось пожить в течение полутора суток, они, кажется, очень хорошо использовали эту свою последнюю возможность»[202].
У Стендаля подчас возникает в памяти его любимая Италия: только там он видел такую утонченную роскошь, такие пышные дворцы.
Кое в каких из домов московских бар он побывал, о чем рассказал в письмах и записал в дневнике. Не будем перечислять их все, расскажем лишь о трех, которые не очень пострадали от пожара или вовсе были им не затронуты и сохранились до наших дней, пусть и в весьма перестроенном виде. У каждого из них своя, весьма примечательная судьба[203].
По занятии французами города штаб интенданта генерала Матье Дюма, при котором состоял Бейль, разместился в великолепном доме генерал-майора Степана Степановича Апраксина на углу Знаменки и Пречистенского бульвара. У этого дома интересная история. Его построил в 1792 г. итальянский архитектор Ф. Кампорези, работавший в России какое-то время. Трехэтажный дом был выстроен в строгом классическом стиле с традиционным тройным членением по вертикали. Отделка стен нижнего этажа, имитирующая клинчатую каменную замковую кладку, этажа сравнительно невысокого, с почти квадратными окнами, подчеркивала легкость и высоту второго – парадного этажа здания. Третий этаж был, напротив, невысок, а в центральной части дома, благодаря полукруглым окнам, сливался со вторым, делая его еще более парадным и высоким. В центре фасада были расположены во всю высоту здания восемь гладких массивных колонн с дорическими капителями. Между колонн шел ряд окон с овальным очертанием верха. Колонны были увенчаны тяжелым архитравом, на котором покоился прорезанный триглифами легкий фриз, поддерживающий гладкий треугольник фронтона. Завершалась композиция невысоким барабаном с круглыми окнами и полуциркульным верхом. Здание, сильно вытянутое по фасаду, хорошо обозримое с разных точек, воспринималось не как жилой частный дом, а как сооружение дворцового типа. Бейль не случайно писал именно о «дворце» Апраксина.
