Анри Сен-Симон - Мемуары. Избранные главы. Книга 2
Справедливость требует от меня добавить относительно о. Телье следующее: впоследствии из любопытства я поинтересовался у Марешаля его мнением насчет слухов о принятии королем иезуитского обета и вообще обо всем том, о чем я рассказывал выше. Марешаль, человек крайне правдивый и не терпевший о. Телье, заверил меня, что никогда не замечал ничего, что можно было бы истолковать подобным образом, не слышал ни особых молитв, ни особого благословения, не видел на короле ничего похожего на нарамник, и добавил, что, по его убеждению, во всех этих россказнях нет ни капли правды. Но Марешаль при всем его усердии не всегда находился в комнате, а тем паче у постели короля; о. Телье мог остерегаться его и таиться; однако, несмотря на это, я не могу поверить, будто Марешаль, произойди там действительно что-либо подобное, ничего бы об этом не знал и у него не возникло бы даже подозрений на этот счет.
Теперь, представив правдиво и с самой достоверной точностью все, что мне довелось либо самому узнать как свидетелю, либо услышать от тех, кто был очевидцем или принимал участие в делах и событиях в течение двадцати двух последних лет долгого царствования Людовика XIV, и беспристрастно показав его таким, каким он был, хоть я и позволял себе высказывать соображения, естественно вытекающие из самих событий, мне остается лишь описать внешнюю сторону жизни этого монарха, какой я знал ее с тех пор, как постоянно жил при дворе.
Какими бы ничтожными и, возможно, ненужными после всего рассказанного о внутренней жизни при дворе ни показались подробности, происходившие у всех на глазах, они, быть может, все-таки несут в себе уроки для королей, которые хотели бы достичь уважения и уважать самих себя. И еще меня укрепляет в этом решении то, что, как бы ни скучны, скажу даже больше, как бы ни надоедливы были эти подробности для читателя, знающего о них от тех, кто мог самолично их видеть, они очень скоро забываются и не доходят до потомков; опыт же учит нас, что мы крайне сожалеем, обнаружив, что никто не взял на себя труд, неблагодарный для своего времени, но интересный для потомства, точно и подробно описать государей, вызывавших в мире такие толки, как тот, о котором рассказывается здесь. И хоть не повторяться крайне трудно, я постараюсь, насколько возможно, избегать этого.
Не стану говорить об образе жизни короля, когда он пребывал при армии — его распорядок определялся тогда делами, которыми предстояло заняться, хотя он все равно регулярно проводил советы; скажу только, что обедал и ужинал он тогда только с людьми, кто по достоинству мог получить такую честь. Когда кто-то мог претендовать на нее, у короля испрашивалось позволение через дежурного камер-юнкера. Король давал ответ, и, если он был благоприятным, на следующий день следовало представиться королю, когда он направлялся обедать, и король говорил: «Сударь, приглашаю вас к столу». После этого человек уже навсегда имел привилегию есть за королевским столом, когда хотел, но этим не следовало злоупотреблять. Воинского звания, даже звания генерал-лейтенанта, для этого было недостаточно. Известно, что г-н де Вобан, генерал-лейтенант, уже многие годы удостаивавшийся самых значительных отличий, впервые добился этой чести по окончании осады Намюра и был бесконечно польщен ею, меж тем как многие, имевшие чин полковника, получали ее без всякого труда. В Намюре король оказал такую же честь аббату де Грансе, который, рискуя жизнью, исповедовал раненых и поддерживал в войсках дух. Он был единственным аббатом, взысканным такой честью. Все прочее духовенство, за исключением кардиналов и епископов-пэров, а также священнослужителей, имевших ранг иностранных принцев, никогда ее не имели. Кардинал де Куален, который прежде, чем получить кардинальский пурпур, был епископом Орлеанским, первым королевским капелланом и сопровождал короля во всех походах, и архиепископ Реймсский,[164] тоже всегда сопровождавший короля как священник его походной церкви, наблюдали, как их братья, герцог и шевалье де Куален, едят за королевским столом, но сами никогда на место за ним не притязали. Несмотря на все предпочтения, какие король оказывал своему конвою, за королевским столом не обедал ни один офицер из этой части, кроме маркиза д'Юрфе, удостоившегося этой чести не знаю за что, поскольку это произошло задолго до меня; из полка королевской гвардии — только полковник, так же как и капитаны личной охраны. Во время этих трапез все были в шляпах, сесть за стол с непокрытой головой означало нарушение приличий, о чем вас тотчас же предупреждали; даже Монсеньер был в шляпе, с непокрытой головой сидел только король. Шляпу снимали лишь тогда, когда к вам обращался король либо вы обращались к нему; ежели после начала обеда кто-нибудь из лиц, достойных занимать место за столом, подходил засвидетельствовать свое почтение, ограничивалось тем, что прибывший просто подносил руку к шляпе. Еще обнажали голову, разговаривая с Монсеньером и Месье или когда они обращались к вам. При обращении же к принцам крови или при их обращении к вам также ограничивались простым поднесением руки к шляпе. Вот что я видел при осаде Намюра и слышал от придворных. Места за столом около короля занимали по титулам, а после по чинам; ежели оставались свободные места, все передвигались ближе к нему. Несмотря на то что это происходило в армии, маршалы Франции не имели преимуществ перед герцогами, и все они, а равно иностранные принцы и титулованные особы, рассаживались как придется, без предварительного распределения мест. Но если случалось, что какой-нибудь герцог, принц или маршал Франции до сих пор еще не сидел за королевским столом, ему следовало обратиться к первому камер-юнкеру. Понятное дело, это было несложно. Не делать этого могли лишь принцы крови. За столом в кресле сидел только король, у всех прочих, включая Монсеньера, были стулья со спинками, обтянутыми черным сафьяном, складывающиеся для удобства перевозки: их называли «попугаями». Более нигде, кроме как в армии, мужчины за королевский стол не допускались, даже принцы крови, за исключением их свадеб, когда король изъявлял согласие устроить ее. А теперь вернемся к жизни двора.
В восемь утра дежурный первый камер-лакей, ночевавший в королевской спальне, одевался и будил короля. Тогда же в спальню входили первый лейб-медик, первый лейб-хирург и кормилица короля, пока она еще была жива. Она подходила поцеловать короля, а врачи обтирали его и иногда меняли рубашку, потому что он был предрасположен к потливости. Через четверть часа вызывали обер-камергера, а в его отсутствие — камер-юнкера, проходившего годовую службу, и вместе с ними входили те, кто имел право большого входа. Камергер либо камер-юнкер открывал полог и подносил королю чашу со святой водой, стоящую у изголовья. Они находились около кровати буквально несколько секунд, но это была возможность поговорить с королем, если им нужно было что-то ему сообщить или попросить, и остальные в таких случаях удалялись; если же они не обращались к королю, как это и бывало обыкновенно, все оставались. Тот, кто открыл полог и подал святую воду, теперь подавал молитвенник, после чего все переходили в кабинет совета. После короткого чтения молитв король звал их, и все входили снова. Тот же человек подавал ему халат, и тогда входили те, кто имел право второго входа и грамоты на свободный вход к королю; почти сразу после этого — слуги, за ними — наиболее знатные лица, а после них — все остальные, застававшие короля уже за обуванием; он почти полностью одевался сам и проделывал это весьма ловко и изящно. Брили его раз в два дня; всегда и в любую погоду он носил короткий парик, даже в постели в те дни, когда ему делали промывание желудка; без него он на людях не показывался. При одевании и туалете он чаще всего говорил об охоте, иногда обращался к кому-нибудь с несколькими словами. Сидел он не за туалетным столиком, перед ним просто держали зеркало.
Одевшись, он молился в алькове, причем все священнослужители, присутствовавшие при этом, преклоняли колени, кардиналы без подушек, миряне же оставались стоять, а капитан гвардии в это время стоял у колонки балдахина; после молитвы король переходил к себе в кабинет. Там уже находились или следовали за ним все имеющие право на вход туда, каковое давалось обладателям очень многих должностей. Король отдавал каждому распоряжения на этот день, так что становилось известно с точностью до четверти часа, чем король намерен заниматься. После этого все выходили. Оставались лишь побочные дети, гг. де Моншеврейль и д'О как бывшие их воспитатели, Мансар, а после него д'Антен, входившие как раз к этому времени, но не через спальню, а через задний ход, а также слуги. И для тех и'для других это было самое лучшее время, чтобы обсудить планы садов и дворцов, и продолжалось это обсуждение довольно долго, в зависимости от того, какие дела ждали короля. Все придворные в это время находились на галерее, и только капитан гвардии сидел в спальне у двери в кабинет, куда он входил, когда ему сообщали, что король собирается идти к мессе. В Марли придворные ожидали в салоне, в Трианоне, а также в Медоне — в передних комнатах, в Фонтенбло все оставались в спальне и в прихожей.
