Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Добродетели и репутация новых императоров основательно внушали римлянам самые блестящие надежды. Различные свойства их талантов, по-видимому, заранее предназначали одного из них специально для военного дела, а другого - для гражданского управления, не оставляя при этом места ни для зависти, ни для соперничества. Бальбин был превосходный оратор, составивший себе хорошую репутацию поэт и вместе с тем способный администратор, заслуживший всеобщее одобрение, когда находился во главе гражданского управления поочередно почти во всех внутренних провинциях империи. Он был знатного происхождения, имел хорошее состояние, отличался великодушием и приветливостью в обхождении; чувство достоинства умеряло его склонность к наслаждениям, а его привычка к роскоши не заглушала его способностей к деловым занятиям. Характер Максима был более грубого закала. Будучи самого низкого происхождения, он возвысился благодаря своей храбрости и своим дарованиям до самых высших гражданских и военных должностей. Его победы над сарматами и германцами, его суровый образ жизни и строгое беспристрастие его приговоров в то время, как он был городским префектом, доставили ему уважение народа, тогда как более симпатичный Бальбин пользовался общею любовыо. Оба они были консулами (Бальбин два раза был удостоен этого почетного отличия), и оба принадлежали к числу двадцати заместителей, избранных сенатом; а так как одному из них было шестьдесят лет, а другому-семьдесят четыре, то оба они уже достигли полной зрелости ума, приобретаемой годами и опытностью.

После того как сенат возложил на Максима и Бальбина в равной мере консульские и трибунские полномочия, дал им титул отцов отечества и совокупное звание первосвященника, они взошли на Капитолий, чтобы отблагодарить богов - покровителей Рима. Но торжественный обряд жертвоприношения был нарушен народным мятежом. Своевольная толпа не любила сурового Максима и не боялась кроткого и человеколюбивого Бальбина. Постоянно увеличиваясь числом, она окружила храм Юпитера, стала настоятельно заявлять о принадлежащем ей праве утверждать своим согласием избрание ее государя и с притворной скромностью потребовала, чтобы к двум императорам, избранным сенатом, был прибавлен третий из рода Гордианов в знак признательности императорам этого имени, пожертвовавшим своей жизнью для республики. Во главе городской гвардии и юношей из сословия всадников, Максим и Бальбин попытались проложить себе дорогу сквозь толпу мятежников. Вооруженный палками и каменьями народ оттеснил их назад в Капитолий. Благоразумие требует уступчивости в тех случаях, когда, чем бы ни кончилась борьба, она непременно должна привести к гибели обеих сторон. Тринадцатилетний мальчик - внук старшего Гордиана и племянник младшего - был представлен народу в облачении и с титулом Цезаря. Мятеж был прекращен этой неважной уступкой, и оба императора, беспрекословно признанные в этом звании римлянами, стали готовиться к обороне Италии от общего врага.

В то время как в Риме и в Африке перевороты следовали одни за другими с такой поразительной быстротой, Максимин предавался самому неистовому гневу. Он, как рассказывают, отнесся к известию о восстании Гордианов и о низвергавшем его с престола сенатском декрете не с приличным мужчине хладнокровием, а с яростью дикого зверя; а так как он не мог излить эту ярость на сенат, который был от него слишком далеко, то он стал грозить смертной казнью своему сыну, своим друзьям и всякому, кто осмеливался приблизиться к его особе. Вслед за приятным известием о смерти Гордианов он скоро узнал, что сенат, отказавшись от всяких надежд на помилование или на соглашение, заменил их двумя императорами, достоинства которых были весьма известны. Максимину не оставалось другого утешения, кроме надежды на отмщение, но отомстить он мог только при помощи армии. Он находился во главе лучших легионов, собранных Александром со всех концов империи. Три удачные кампании против германцев и сарматов возвысили их славу, укрепили их дисциплину и даже увеличили их численный состав, наполнив их ряды цветом варварской молодежи. Максимин провел всю свою жизнь в занятиях военным ремеслом, и беспристрастная история не может не признать за ним ни мужества солдата, ни дарований опытного военачальника.

Следовало ожидать, что государь с таким характером не даст восстанию времени окрепнуть, что он немедленно двинется с берегов Дуная к берегам Тибра и что его победоносная армия, подстрекаемая ненавистью к сенату и воодушевляемая жаждой добычи, ожидавшей ее в Италии, будет с нетерпением стремиться к столь легкому и столь выгодному завоеванию. Однако, насколько можно верить запутанной хронологии этого периода, какая-то внешняя война заставила Максимина отложить итальянскую экспедицию до следующей весны. Из осторожного образа действий этого императора можно заключить, что дикие черты его характера были преувеличены духом партий, что его страсти хотя и были буйны, но подчинялись голосу рассудка и что в душе этого варвара было что-то похожее на великодушие Суллы, который прежде всего победил врагов Рима и уже после того позволил себе заняться мщением за свои личные обиды.

Когда войска Максимина, подвигавшиеся вперед в отличном порядке, достигли подножия Юлихских Альп, они пришли в ужас от безмолвия и разорения, господствовавших на границах Италии. При их приближении жители деревень и беззащитных городов покидали свои жилища, угоняли скот, увозили или уничтожали съестные припасы, разрушали мосты и не оставляли в целости ничего, что могло бы служить для неприятеля убежищем или пропитанием. Таковы были благоразумные распоряжения назначенных сенатом легатов; их план заключался в том, чтобы продлить войну, ослабить армию Максимина медленным действием голода и истощить ее силы в осаде главных городов Италии, которые были ими в избытке снабжены и людьми и провизией из покинутой населением местности.

Аквилее пришлось выдержать первый натиск вторгшейся армии. Потоки, впадающие в северную оконечность Адриатического залива, вышли из своих берегов вследствие таяния снегов и оказались неожиданным препятствием для дальнейшего движения армии Максимина. Наконец с большим искусством и большим трудом был построен оригинальный мост из больших бочек; Максимин перевел через него свою армию на противоположный берег реки, приказал вырвать с корнем прекрасные виноградники, находившиеся в окрестностях Аквилеи, разрушил предместья и употребил их строительные материалы на сооружение машин и башен, с помощью которых он напал на город со всех сторон. Городские стены, пришедшие в разрушение в течение многих лет безопасности и спокойствия, были наскоро исправлены, но самая надежная защита Аквилеи заключалась в мужестве ее граждан, которые, вместо того чтобы приходить в отчаяние, воодушевлялись при виде опасности и при мысли, что от безжалостного тирана им нельзя ожидать помилования. Двое из представителей сената, Криспин и Менофил, успевшие запереться в городе вместе с небольшим отрядом регулярных войск, поддерживали мужество населения и руководили им. Несколько раз возобновлявшиеся нападения армии Максимина были отражены с успехом, его машины были уничтожены искусственным огнем, лившимся на них с городских стен, а благородный энтузиазм жителей Аквилеи превратился в уверенность в победе благодаря убеждению, что Белен, их бог и покровитель, сам лично сражается за своих поклонников.

Император Максим, приблизившийся к Равенне с целью прикрыть эту важную крепость и ускорить военные приготовления, взвешивал шансы успеха на более верных весах рассудка и политики. Он очень хорошо понимал, что город,предоставленный своим собственным средствам защиты, не в состоянии противиться беспрестанно возобновляющимся нападениям большой армии, и опасался, чтобы неприятель, утомленный упорным сопротивлением Аквилеи, не прекратил бесполезную осаду и не двинулся прямо на Рим. Тогда судьба империи и дело свободы зависели бы от случайностей битвы, а какие войска мог он противопоставить испытанным рейнским и дунайским легионам? Небольшое число войск, которые состояли из рекрутов, набранных среди храброй, но изнеженной италийской молодежи, и отряд германских вспомогательных войск, на верность которого было бы опасно положиться в критическую минуту. Во время этих тревожных забот заговор, составленный приближенными Максимина, наказал этого императора за его преступления и избавил Рим и сенат от тех бедствий, которыми сопровождалось бы торжество разгневанного варвара.

Жителям Аквилеи почти вовсе не пришлось испытать на себе обычных бедствий осады; их лавки были в избытке наполнены съестными припасами, а несколько родников, находившихся внутри городских стен, служили для них неистощимым запасом свежей воды. Напротив того, солдаты Максимина страдали и от непогоды, и от заразных болезней, и от голода. Окрестности города были разорены, а ручьи наполнены трупами и окрашены кровью. Войска начали роптать и впадать в отчаяние, а так как они не получали никаких известий извне, то они вообразили, что вся империя приняла сторону сената и что на их долю выпала роль жертв, обреченных на гибель под неприступными стенами Аквилеи. Свирепый тиран приходил в отчаяние от неудач, которые он приписывал трусости своей армии, а его неблагоразумная и неуместная жестокость, вместо того чтобы наводить страх, внушала ненависть и справедливое желание мести. Наконец несколько преторианцев, опасавшихся за жизнь своих жен и детей, которые находились подле Рима в лагере Альбы, привели в исполнение приговор сената. Покинутый своими телохранителями Максимин был убит в своей палатке; вместе с ним были убиты его сын (с которым он разделил почести императорского звания), префект Анулин и главные пособники его тирании. При виде их голов, воткнутых на оконечности копий, жители Аквилеи поняли, что осада кончилась; они отворили городские ворота и снабдили рынок припасами для голодных войск Максимина; тогда вся армия торжественно поклялась в верности сенату, римскому народу и законным императорам Максиму и Бальбину. Такова была заслуженная участь грубого варвара, лишенного, как все уверяли, всяких чувств, свойственных не только цивилизованному, но даже всякому человеческому существу. Его тело было такое же, как и его душа. Его рост превышал восемь футов, а касательно его необыкновенной физической силы и необыкновенного аппетита рассказывались почти невероятные подробности. Живи он в менее просвещенном веке, традиция и поэзия могли бы отнести его к разряду тех чудовищных гигантов, которые постоянно употребляли свою сверхъестественную силу на истребление человеческого рода.