Публий Корнелий Тацит - История
43. Сенаторы с таким сочувствием слушали Монтана, что Гельвидий вновь загорелся надеждой свалить Марцелла. Он начал с похвалы Клувию Руфу, который ни свой выдающийся ораторский талант, ни свое огромное богатство ни разу во времена Нерона не использовал кому-нибудь во зло; говоря так, он не только изобличал Эприя, но и противопоставлял ему Клувия, чем еще больше возбуждал гнев сенаторов против доносчика. Почувствовав общее настроение, Марцелл поднялся, как бы собираясь покинуть курию. «Мы уходим, Приск, — сказал он Гельвидию, — и оставляем тебе твой сенат. Управляй им, не смущаясь присутствием Цезаря». За ним следом двинулся Вибий Крисп; оба были одинаково полны ненависти, но выражением лица резко отличались друг от друга: Марцелл смотрел грозно, Крисп широко улыбался[118]: подоспевшие друзья заставили обоих вернуться на свои места. Яростный спор, в котором на одной стороне было состоявшее из честных людей большинство, на другой — располагавшее властью меньшинство, становился все более ожесточенным и затянулся до конца дня.
44. В следующем заседании сената Цезарь первым заговорил о том, что надо забыть прошлые обиды и распри, и о том, что иные вещи в прежние времена бывали необходимы. Муциан многословно развивал ту же мысль и всячески выгораживал доносчиков. Тех, кто вновь возбудил некогда начатые, но позже приостановленные судебные процессы, он мягко, даже с просительными интонациями, убеждал отказаться от своих претензий. Встретив сопротивление, отцы-сенаторы тут же отступились от своей едва обретенной свободы. Не желая, однако, создавать впечатление, будто он пренебрегает мнением сената и оставляет безнаказанными преступления, совершенные во времена Нерона, Муциан вернул на острова, на которые они были сосланы ранее, появившихся было в Риме сенаторов Октавия Сагитту и Антистия Созиана[119]. Октавий находился в незаконной связи с Понтией Постуминой, которая не соглашалась выйти за него замуж; не видя возможности удовлетворить свою любовь, Октавий убил ее. Созиан был негодяй, принесший гибель многим людям. Решением сената, составленным в самых суровых выражениях, оба были осуждены и изгнаны, и теперь, когда всем остальным разрешили вернуться, их оставили в прежнем положении. Ненависть к Муциану, однако, от этого не стала меньше: в ссылке ли, в Риме ли — Созиан и Сагитта все равно вызывали одно лишь презрение; доносчики же, с их талантом, богатствами, властью, с их изощренной способностью делать зло, внушали людям ужас.
45. Судебное дело, которое сенат рассматривал в соответствии с древними обычаями, заставило страсти хоть немного улечься. Манлий Патруит жаловался, что в Сенекой колонии[120] он был, по приказу местных магистратов, избит напавшей на него толпой. Преступление, однако, этим не исчерпывалось: окружив Патруита, жители колонии били себя в грудь, причитали как над трупом и проделывали над ним, живым, похоронные обряды, выкрикивая при этом ругательства и оскорбления, относившиеся ко всему сенату. Вызвали свидетелей преступления, дело было расследовано и виновные осуждены; к решению добавили постановление сената, которым колонистам предписывалось вести себя впредь более скромно. В те же дни, по обвинению, возбужденному жителями Киренаики, Антоний Фламма был осужден на основании закона о вымогательстве, изобличен в жестокости и выслан.
46. В разгар всех этих событий чуть было не вспыхнул мятеж в армии. Преторианские части, распущенные Вителлием[121] и вновь сформированные Веспасианом[122], требовали, чтобы им вернули их привилегированное положение; перевод в преторианскую гвардию был обещан многим легионерам, и теперь они настаивали на выполнении данных обещаний; не приходилось также надеяться, будто удастся без большого кровопролития распустить и тот преторианский корпус, что создал Вителлий, а содержание претория, в который вошли бы все, кто этого добивался, стоило бы немыслимых денег. Муциан явился в лагерь и, чтобы яснее видеть, кому какое причитается вознаграждение, велел флавианцам построиться с оружием и знаками отличия, оставив между манипулами и когортами совсем небольшое расстояние. Потом привели вителлианцев; все они — и те, что перешли, как я упоминал, на сторону победителей в Бовиллах[123], и остальные, собранные со всего Рима и его окрестностей, были едва одеты. Муциан приказал им построиться по армиям: бойцам германских легионов отойти в одну сторону, британских — в другую, остальным расположиться отдельно от тех и от других. Войдя в лагерь, вителлианцы оцепенели: со всех сторон на них глядели выстроенные словно для битвы войска, ощетинившиеся мечами и дротами; когда их, грязных и полуголых, стали разводить по указанным им местам, они впали в панику; больше всех испугались солдаты германской армии, решившие, что их хотят отделить от остальных, чтобы затем убить. Они обнимали своих товарищей, бросались им на шею, целовали как перед смертью, заклинали не покидать их в беде, умоляли не допустить, чтобы разная судьба постигла тех, кто воевал за одно дело; они обращались с мольбами к Муциану, к принцепсу, которого здесь не было, к небу и богам; наконец, Муциан рассеял их ни на чем не основанные страхи, сказав, что все они солдаты одного императора, верные одной присяге. Он не мог поступить по-другому, так как видел, что солдаты-победители тоже кричат, плачут и всячески выражают свое сочувствие побежденным. В тот день на этом все и кончилось. Вскоре, однако, они оправились и обратившегося к ним через несколько дней с речью Домициана встретили совсем по-иному: не соглашались принять земельные наделы, которые им предлагали, настаивали на выдаче жалованья и продолжении службы. Они только просили, но отказать в этих просьбах было невозможно, и в ряды претория пришлось принять всех. Позже те, кто безупречно отслужил свой срок, получили почетную отставку, многих уволили за провинности, но в разное время и поодиночке. Действуя этим испытанным методом, круговую поруку удалось сломить.
47. То ли действительно обнаружилось, что государственная казна истощена, то ли кто-то решил воспользоваться этим предлогом, но сенат постановил занять у частных лиц шестьдесят миллионов сестерциев и поручил сбор их Помпею Сильвану[124]. Вскоре, однако, потребность в этих деньгах миновала или миновала необходимость притворяться, будто они нужны. По докладу Домициана сенат отнял консульское достоинство у лиц, назначенных на эту должность Вителлием, и постановил похоронить Флавия Сабина со всеми подобающими почестями. Так переменчивая судьба еще раз показала, сколь любо ей то возносить человека, то свергать его в бездну.
48. Примерно в это же время был убит проконсул[125] Луций Пизон. Для того чтобы понятнее стал рассказ об этом убийстве, мне придется остановиться на событиях, ему предшествовавших и раскрывающих причины подобных злодеяний. При Августе и Тиберии легионом, расквартированным в Африке и охранявшим вместе с приданными ему вспомогательными войсками границы империи в этой провинции, командовали проконсулы. Вскоре Гай Цезарь, вечно всех в чем-то подозревавший и опасавшийся, в частности, правившего Африкой Марка Силана[126], отнял у проконсулов право командовать легионом и передал его специально назначенному легату. Обоим в равной мере было присвоено право раздавать награды и поощрения, обязанности их перепутались и между ними вспыхнула вражда, в которой был столь заинтересован император и которая в дальнейшем лишь возрастала под влиянием взаимной зависти. С течением времени легаты добились большей власти — может быть, оттого, что они дольше оставались в должности[127], а может быть, и потому, что, находясь в подчиненном положении, они вкладывали в борьбу больше энергии; проконсулы же, люди в основном знатные и богатые, вынуждены были думать не столько о власти, сколько о собственной безопасности[128].
49. В описываемое время легионом, стоявшим в Африке, командовал Валерий Фест, человек молодой, щедрый, честолюбивый, который, однако, был родственником Вителлия и потому пребывал в постоянном страхе. Теперь трудно установить, Фест ли подстрекал Пизона к бунту или Пизон подстрекал Феста, который не соглашался на его уговоры: они виделись без свидетелей, а после смерти Пизона большинство согласилось с версией, выгодной убийце. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что и провинциалы, и солдаты здесь не сочувствовали Веспасиану. Некоторые вителлианцы, бежавшие в Африку из Рима, твердили проконсулу, что галльские провинции колеблются, что Германия готова восстать хоть завтра, что над самим Пизоном нависла смертельная опасность и ему выгоднее война, чем ненадежный мир. В это время к Пизону явился префект петрианской кавалерии Клавдий Сагитта. Его корабль сумел в море обогнать судно, везшее центуриона Папирия, направлявшегося к тому же Пизону, с поручением от Муциана. Сагитта уверил проконсула, что Папирию дан приказ убить его. «Галериан, двоюродный брат твой и зять, — продолжал префект, — уже погиб[129]; надежда на спасение у тебя одна — действовать сразу и решительно, путей к спасению — два: либо немедленно браться за оружие, либо плыть в Галлию и там встать во главе вителлианских войск». Слова префекта, казалось, не произвели на Пизона никакого впечатления. Между тем посланный Муцианом центурион, едва сойдя с корабля в карфагенском порту, начал громко призывать на голову Пизона благословение богов в выражениях, обычно употребляемых, когда речь идет о принцепсе; при этом он требовал от ошеломленных неожиданностью прохожих, чтобы они кричали вместе с ним. Доверчивая чернь, неспособная выяснить правду и одержимая страстью к лести, хлынула на форум, принялась шуметь, аплодировать и требовать, чтобы Пизон показался толпе. Может быть, помня о предостережениях Сагитты, а может быть, по врожденной скромности, Пизон не внял этим льстивым призывам и не вышел. Расспросив центуриона, он убедился, что тот старался создать повод для обвинения проконсула в измене, и приказал казнить его. Он поступил так не потому, что хотел спасти свою жизнь; им владел гнев против негодяя, который участвовал некогда в убийстве Клодия Макра[130] и теперь вернулся, чтобы руками, еще обагренными кровью легата, лишить жизни проконсула. Однако в эдикте, в котором Пизон выразил свое неудовольствие поведением карфагенян, ясно сквозил владевший им страх; затем он заперся у себя в доме и перестал выполнять свои обычные обязанности, дабы как-нибудь случайно не подать повода для бунта.
