Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин
Только ко второй половине 1840‐х гг., с возникновением натуральной школы и расцветом физиологического очерка, просторечие и стилизация характерной крестьянской речи возникают в прозе как целенаправленно создаваемая репрезентация реального говора, хотя степень ее отклонения от фонетической и лексической нормы остается небольшой. Поворотным моментом в истории изображения крестьянской речи и голоса в эту эпоху стали «Записки охотника» Тургенева, которые, напомним, последовательно печатались как рассказы и очерки в «Современнике» с 1847 по 1851 г. Никогда не отмечалось, что как минимум в четырех рассказах – «Хоре и Калиныче», «Бежином луге», «Касьяне с Красивой Мечи» и «Певцах» – Тургенев создал беспрецедентно индивидуализированные по меркам того времени репрезентации крестьянских и простонародных голосов и речи, которые обладали особым звуковым и интонационным разнообразием. По мнению М. Долара, произношение, акцент, диалект – «норма, отличающаяся от доминирующей нормы. <…> Интонация – это еще один способ осознания голоса, поскольку особенный тон голоса, его специфические мелодика и модуляция, ритм и изменения интонации могут повлиять на смысл»455. Наблюдения Долара позволяют объяснить незамеченный способ создавать субъективность героев из крестьян и на фоне предшествующей традиции 1820–1830‐х гг. отдать пальму первенства именно Тургеневу.
Уже в первом очерке будущего цикла, «Хорь и Калиныч», рассказчик-охотник акцентирует внимание на речевой составляющей индивидуальностей двух контрастных героев: «Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика»456. Образцы речи внешне напоминающего Сократа Хоря даны в подтверждение этой аналогии, которая должна была казаться и казалась современникам чересчур форсированной.
В «Бежином луге» рассказчик, притворившийся спящим и, очевидно, вынужденный подслушивать с закрытыми глазами, описывает тембр голоса и особенности речи почти каждого из мальчиков. В голосе Павлуши «звучала сила»457, голос Ильюши – «сиплый и слабый», а голосок Кости – «тонкий»458. Более того, все рассказы мальчиков наполнены звуками – проявлениями нечистой силы: в рассказе Ильюши домовой дает о себе знать на рольне разными звуками; Павлуша, подойдя к воде, якобы слышит голосок утопленника Васи, который зовет его за собой. Этим акустическим сигналам из потустороннего мира вторят звуки ночи – вопль цапли, всплеск крупной рыбы, лай собак, странные шорохи. Ночная атмосфера, санкционированная богатой романтической традицией, как нельзя лучше способствует усилению звуковых эффектов, передающих обстановку сидения у костра и слушания страшных историй459.
Характеры мальчиков обретают индивидуальность во многом благодаря их речи и тембру голоса, интонации рассказа, потому что другого способа описать эти характеры у рассказчика-охотника просто нет: он не знает их прошлого и ограничен в изображении их поступков, за исключением того, как отважно Павлуша отправляется за собаками. Обращает на себя внимание и взрослость речи подростков: мальчики серьезно ведут рассказ и не по-детски эффектно слагают страшные истории, выступая едва ли не в роли «сказителей».
В другом рассказе цикла – «Касьян с Красивой Мечи» – субъективность и, в частности, странность заглавного героя конструируются не в последнюю очередь благодаря описанию его речевой манеры и тембра голоса: «Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, – он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен»460:
– У рыбы кровь холодная, – возразил он с уверенностию, – рыба тварь немая. Она не боится, не веселится: рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая… Кровь, – продолжал он, помолчав, – святое дело кровь! Кровь солнышка божия не видит, кровь от свету прячется… великий грех показать свету кровь, великий грех и страх… Ох, великий!
Он вздохнул и потупился. Я, признаюсь, с совершенным изумлением посмотрел на странного старика. Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно-торжественный и странный… Я не слыхал ничего подобного461.
Рассказчик-охотник подчеркивает странность речи и стилевого регистра Касьяна (торжественность), по которым исследователи распознали принадлежность героя к секте бегунов462. Конечно, манера героя необычно выражаться понадобилась Тургеневу в первую очередь для того, чтобы намекнуть читателю на социальную группу, к которой имеет отношение Касьян, однако не менее важным следствием такого авторского выбора становится бросающаяся в глаза индивидуализация голоса крестьянина, превращающая его в «человека неабнакавенного», «юродивого», сочиняющего и распевающего песенки463. Можно предполагать, что такая речь вряд ли была типичной для крестьянина конца 1840‐х гг., если сам рассказчик находит ее «не мужичьей». Для нашего исследования вопрос о референциальности не имеет значения: безотносительно к достоверности эффект голосового присутствия существенно превосходит принятую в дотургеневской прозе манеру представлять речь крестьян.
Кульминации в этом направлении Тургенев достигает в «Певцах», где сами голоса становятся предметом изображения и сюжетной интриги464. Как и следует ожидать от отчетливо проступающей в «Певцах» пасторальной традиции465, обогащенной романтической мифологией состязания певцов466, характерность героев слагается из детализированного описания акустики певческих голосов, а не речи двух соперников – жиздринского рядчика и Яшки-Турка. Заметим, что первый именуется в тексте «городским мещанином», а второй – черпальщиком бумажной фабрики, т. е. рядчик не является крестьянином, а Яшка, скорее всего, таков по происхождению, но трудится на фабрике467.
Примечательно, что рассказчик отдает предпочтение именно пению крестьянина Яши. Голос и пение безымянного рядчика описаны рассказчиком как вычурные и претенциозные, напоминающие о европейской – итальянской или французской – оперной исполнительской традиции:
…рядчик <…> запел высочайшим фальцетом. Голос у него был довольно приятный и сладкий, хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью. Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришел бы от них в негодование. Это был русский tenore di grazia, ténor léger (лирический тенор. – А. В.)468.
В отличие от голоса рядчика, пение Яши-Турка описано иначе: его голос изображается как
