В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Холланд Том

К большому облегчению Константинополя, опасность союза между язычниками Хиры и евреями Химьяра была ликвидирована так же быстро, как возникла. Мундира, находившегося далеко от Химьяра, удалось легко подкупить. Когда одно римское посольство с триумфом возвратилось из Хиры, другое отправилось в царство, расположенное напротив Химьяра, по счастью оказавшееся христианским, – в Эфиопию. Нельзя сказать, что у эфиопского царя не было недостатков. Негус, помимо того, что являлся монофизитом, отличался невероятным тщеславием. Он утверждал, что происходит от Соломона и царицы Савской, а значит, является самым выдающимся из христианских монархов. При нормальных обстоятельствах послы цезаря высмеяли бы его необоснованные претензии, но обстановка оказалась иной. И был составлен соответствующий договор. Когда эфиопы двинулись на Химьяр, они воспользовались заимствованным римским флотом. После свержения и смерти Юсуфа Химьяр стал эфиопским протекторатом, и римские купцы снова получили возможность свободно использовать его гавани и форты. Тем временем в Наджране над руинами собора был возведен увенчанный куполом памятник, названный ka’ba – из-за его кубического основания. Он стал мемориалом священнослужителям и девственницам, убитым Юсуфом.

На все это в Константинополе взирали с чувством глубочайшего удовлетворения. Имперская политика по отношению к сарацинам была превосходно оформлена. Независимо от периодических вспышек ереси и мятежей, которые могли иногда выплескиваться за границы, Римское государство имело необходимые средства – и возможности – справиться с ними. После успешного умиротворения Химьяра было очевидно, что Римская империя осталась тем же, чем являлась всегда – мировой супердержавой.

«Господство без границ» – судя по всему, древняя максима осталась в силе.

Глава 5

Обратный отсчет перед апокалипсисом

Новое вино в старых бутылках

Свержение Юсуфа стало победой не только для римского цезаря, но и для Христа. Понимание, что интересы этих двоих совпадают, было естественным для римского народа. Даже путешественники, побывавшие в странах, далеких от Средиземноморья, которые могли реальнее оценить огромность мира, считали само собой разумеющимся, что империя, управляемая из Константинополя, не имеет себе равных, а Бог благословил ее и защищает. И на далеком острове Тапробан – сегодня эта страна называется Шри-Ланка – римские купцы легко отодвинули в тень своих персидских конкурентов. Один из них, желая продемонстрировать ощутимое превосходство Нового Рима над Ираншехром, вложил две золотые монеты в руку местного царя: на одной было изображение цезаря, на другой – шахиншаха. Римская монета оказалась явно тяжелее – благодаря мудрой финансовой политике Анастасия и, разумеется, милости Всевышнего. Один купец, египтянин, посетивший рынки Эфиопии, написал, что империя римского народа разделяет высокое положение Царства Христа. Поэтому ее будущее гарантировано: она никогда не будет завоевана, во всяком случае, пока способствует распространению христианской веры1.

Церковь, конечно, желала водрузить крест даже в самых дальних уголках мира. А то, что Римское государство обязано внести вклад в выполнение этой миссии, было уже более радикальным предположением. Традиционно распространение христианской веры за пределами империи стало достижением униженных и слабых – военнопленных и женщин, совращенных вождями варваров. Однако свержение иудейского режима в Химьяре указывало на высокий потенциал силового подхода. Этот урок, очевидный для торговцев, был ясен и для самого Юстиниана. Соответственно, когда он приступал к подавлению язычества и ереси в границах империи, он устремлял свой взор и на болото, раскинувшееся за ее пределами. Впервые в римской истории обращение языческих царей стало считаться приоритетной задачей государства. Спонсируемые империей миссионеры отправлялись на Восток в труднопроходимые горные районы за Черным морем и на юг, мимо Египта, в земли Нубии. Здесь, вскормленное неповторимой смесью благочестия, неугомонности и себялюбия Юстиниана, родилось нечто качественно новое – этическая внешняя политика.

Невозможно было ожидать, чтобы одни только миссионеры привели к Христу всех и каждого. Это представлялось очевидным. К счастью, стремясь осуществить свои желания относительно переделки мира, Юстиниан мог опираться на традиции более древние, чем церковь. Примерно за шестьдесят лет до восшествия императора на престол римский аристократ в Галлии, с отчаянием наблюдая, как рушится имперская власть вокруг него, сотворил из славных деяний прошлого трогательную фантазию: вооруженный цезарь, перед которым содрогаются и море, и земля, дунет в военную трубу и пробудит эскадры Рима ото сна2. Такой цезарь, конечно, так и не появился. Галлия, как и весь римский Запад, ускользнула из-под имперского контроля. Земли, которыми управляли наследники Августа и Константина, сократились наполовину. Но это вовсе не означало, что римские претензии стали меньше. Как раз наоборот. Если империя, управляемая из Константинополя, действительно существовала – Юстиниан в это верил – земным отражением Царства Божия, то ее урезанное состояние являлось не только кризисом, имевшим геополитические пропорции, но и оскорблением небес. Христиане не могли считаться истинными христианами, если они не были еще и римлянами.

Предположение, с которым могли согласиться даже некоторые варвары. На Западе, где банды бывших федератов занимались тем, что отрезали части провинций, наказанием за успех была непрестанная тревога. Неприкрытое гангстерство могло обеспечить временный взлет тому или иному военачальнику, но оно не давало ни престижа, ни долговременной надежности. Именно в этом убеждал пример древней и невыразимо привлекательной монархии. Для любого амбициозного вождя племени император в Константинополе, который правил от имени Бога и одновременно служил высшей инстанцией в земных делах, был очевидным образцом для подражания. Поэтому спустя десятилетия после краха империи на Западе лицо власти оставалось и римским, и христианским. Безделицы, отправлявшиеся из Константинополя, не отвергались с презрением, а принимались с восторгом. Церкви и королевы имели ненасытный аппетит к блеску шелка из восточной империи. Но выше всего ценились древние титулы, которые мог даровать только лично цезарь. В Галлии, когда Анастасий назначил царя известного своей дикостью народа – франков – консулом, то есть на должность, появившуюся в первые дни республики, воинственный царь была настолько восхищен этим знаком доверия, что немедленно напялил пурпурную тунику и принялся бросать золотые монеты прохожим. Другой царь варваров, отвечая на посольство от Юстина, вежливо заверил императора: его дом – часть императорского мира, а власть ни в коей мере не ограничивает императорскую3. Лесть всегда много значила. И выскочка-вождь, и далекий цезарь были кровно заинтересованы в немудреном притворстве: оба делали вид, что все еще существует, хотя и в призрачной форме, единая империя, которой покровительствуют небеса.

В результате изменение жестоких реалий режима на Западе часто оказывается скрытым за умышленной амбивалентностью. Причем такой обман зрения свойствен больше всего Италии, изначальному центру империи, где тонкая ткань неопределенности была сплетена с особой тщательностью и блеском. Судя по внешнему виду, казалось, что ничего особенно не изменилось по сравнению с периодом расцвета римского величия. В самом Риме продолжал собираться сенат, назначались консулы и проводились гонки колесниц. В Равенне – окруженном лагунами, а значит, удобном для обороны городе Адриатического побережья, последней столице Западной империи – управление осталось в руках римских чиновников. А тем временем, продемонстрировав формальную приверженность букве закона, Константинополь поручил оборону Западной империи 20 тысячам федератов, направленных специально для этой цели с Балкан – так называемым остготам4. Их командир, бывший императорский заложник по имени Теодорих (Теодерих), отлично сыграл роль преемника цезаря. Обращаясь к толпе в форуме, армиям дикарей за Альпами, или возводя дворцы, акведуки и бани, он с блеском демонстрировал, каким должен быть римский царь федератов. К времени своей смерти в 526 г. он был хозяином Италии дольше, чем любой цезарь, за исключением Августа. В результате большинству итальянцев даже в голову не приходило, что они уже не входят в состав Римской империи.