Россия во французской прессе периода Революции и Наполеоновских войн (1789–1814) - Евгения Александровна Прусская

походит, согласно рассказу одного путешественника, на состояние Франции в 1793 году»[576]. Как отмечал корреспондент, всеобщая подозрительность и страх перед смертной казнью царят в России, день за днем пропадает большое число людей, и никто не смеет ни оплакивать их, ни осведомиться об их судьбе. Эта ужасная атмосфера в стране, в которой нет свободных людей, заставляет всех предаваться удовольствиям, «одних для того, чтобы окунуться в забвение от своих несчастий, других, чтобы полностью воспользоваться днями той жизни, которую можно потерять на следующий день»[577]. В результате таких смелых сравнений Павел I становился похож на лидера монтаньяров во дни Великого террора. Необходимо отметить, что фигура Робеспьера во Франции того времени обладала устойчивой негативной репутацией, что давало четкое представление о происходящих в России событиях и придавало им особую политическую тональность. Чтобы сделать отрицательный образ российского императора более понятным для французских читателей, журналисты обратились к недавней истории собственной страны и выбрали наиболее страшных, с их точки зрения, персонажей.

Параллели, проводимые между Павлом I и Петром III, делались явно не в пользу сына: «Павел не менее безумен, чем его отец. Известно, что Петр III любил до исступления все, что относится к прусским обычаям и нравам так, как будто он и сам являлся прусским капралом. Его сын доходит до безумия в своей благодарности к Суворову: он приказал русским войскам отдавать ему те же самые почести, что и государю, даже в присутствии [самого] императора»[578]. Даже уважение монарха к прославленному полководцу официальная газета старалась представить как очередное сумасбродство деспота на троне.

Провозгласивший себя магистром католического ордена, созданного для защиты от мусульман, Павел удивлял французов своей непоследовательностью, когда объединял русский флот с турецким: «Как отличается эта политика, а точнее, подлинное безумие, от политики Екатерины!»[579] Увлечение Павла Мальтийским орденом у публицистов вызывало недоумение: православный монарх, возглавлявший русскую церковную иерархию, неожиданно становился магистром католического рыцарского ордена. Теперь французские наблюдатели вспоминают о религиозном фанатизме русских как бы в доказательство того, что между просвещенной элитой, монархом и массой народа в России пролегает непреодолимая пропасть, а воля русского самодержца не более чем вздорный каприз.

21 декабря 1798 г. из Петербурга во все европейские дворы отправили Декларацию, извещавшую о принятии императором титула великого магистра Мальтийского ордена. Рвение, с которым русский царь принялся за возрождение древнего ордена, граничило с подлинным фанатизмом: «Император Павел день ото дня все больше упивается званием великого магистра. Он выполняет эти обязанности с усердием и пылом, вредоносность которого дает повод для насмешек. Например, он собирается раздавать орденские знаки отличия не только тем, кто их настойчиво добивался, но также и тем, кто об этом, кажется, и не задумывался»[580]. По мнению журналистов, император желал создать и возглавить, подобно тому как Папа возглавляет Римскую курию, «особую корпорацию» из рыцарей, имеющую разветвленную сеть агентов по всему свету. Иными словами, то была новая попытка сосредоточить в одних руках власть светскую и духовную, и эта попытка встретила крайнее неодобрение парижских наблюдателей[581].

Практически все светские правители Европы, кроме Франции и Испании, признали нового гроссмейстера. Однако приорство Баварское не согласилось с решением о передаче титула русскому царю. Баварский курфюрст временно приостановил деятельность ветви ордена в своих владениях. И хотя по прошествии некоторого времени баварцы все же присягнули на верность новому магистру, этому предшествовал странный эпизод. Узнав о решении курфюрста, Павел прислал ко дворцу баварского посла в Петербурге сани в сопровождении полиции с приказом доставить дипломата на границу и запретить ему появляться в пределах России. После пяти дней и четырех ночей странного «путешествия» несчастного министра высадили в деревушке в двух милях от Мемеля с приказом оставаться там в ожидании семьи и экипажей. Как сообщала Moniteur, вскоре судьбу баварского посла повторили папский нунций и испанский посланник[582].

Более того, в области культуры и образования сравнения тоже делались не в пользу российского императора. В то время как Павел, этот «новый Аттила», своими армиями разоряет прекраснейшие страны Юга и снаряжает крестовый поход против философии и Просвещения на английские деньги, величие взглядов Фридриха II унаследовал прусский король – Фридрих Вильгельм III, который занимается распространением образования среди самого бедного и самого многочисленного класса своих подданных «по образу и подобию центральных и первичных школ Французской республики» [583].

Перемены отношения французской прессы к Павлу I происходили так же стремительно, как менялась геополитическая ситуация в центре Европы в 1800 г.: выход России из Второй коалиции, крупный конфликт с Англией, второй раз за десять лет (с момента Очаковского кризиса 1791 г.) поставивший англо-русские отношения на грань настоящей войны. Российский император отныне занимал важное место в системе международных планов Первого консула.

Парижские газеты регулярно сообщали о разногласиях русского царя с английским королем и австрийским императором. В момент распада коалиции грозовые тучи сгустились над многолетним посланником Габсбургов при русском дворе – Л. фон Кобенцелем, чья высылка была делом нескольких недель, а также над всеми дипломатами и представителями аристократии, кто осмеливался оказывать австрийскому посланнику знаки сочувствия и внимания[584]. Со ссылкой на «Извлечение из Лондонского курьера» ситуацию разъясняла Journal de Paris, отмечая, что и английский посол Ч. Уитворт навлек на себя немилость, и его положение в Петербурге непрочно. И эта немилость была также связана с визитом, который он нанес графу Кобенцелю[585]. В этом отношении деспотизм царя ничуть не походил на «просвещенное» правление его царственной матери, о чем журналисты не забывали лишний раз напомнить. Несколько позднее Gazette de Leyde сообщала об отказе русского двора аккредитовать нового австрийского посланника[586].

Убийство Павла I резко изменило ситуацию в европейской политике, но еще больше встревожило Бонапарта, самого пережившего покушение – взрыв адской машины на улице Сен-Никез в декабре 1800 г. В парижской прессе публиковались лаконичные новости на тему трагической кончины русского царя. Со ссылкой на чрезвычайного курьера Journal de Paris передавала известия, поступившие к русскому послу в Париже о Павле: «Он был найден мертвым в своей постели утром, в обычный час своего пробуждения»[587]. Спустя несколько номеров публиковались и некоторые официальные детали о смерти императора, а также известия о первых шагах Александра, только что взошедшего на престол[588]. Journal de Paris выразила мнение самого Бонапарта, когда публиковала на первой полосе анонимный комментарий о гибели русского царя: «Один русский офицер, находящийся в Париже, сказал офицеру консульской гвардии, показывая на улицу Сен-Никез: “Они промахнулись здесь 3 нивоза, они не промахнулись в России 24