Виктор Андриянов - Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах
Долго тянулись переговоры, но в конце концов, российские и немецкие, российские и австрийские власти подписали соглашение о выплатах — компенсациях «восточным рабочим». В Москве специально для этих целей был создан Фонд взаимопонимания и примирения. Собрал фонд списки, проверил документы и в один прекрасный день в смоленскую деревушку Плиски, Елене Алексеевне Ивановой пришла казенная бумага — приглашение. Просим-де лично явиться в Смоленск «для получения компенсации, перечисленной от имени правительства Федеративной Республики Германии».
Вместе с бабой Леной тот путь ранней зимой 1998 года проделал журналист «Рабочей трибуны» Александр Чудаков. А потом рассказал в газете о путешествии шестнадцатилетней смоленской девушки в Германию, о немецкой каторге. И о том, как в Смоленском облсобесе Елене Алексеевне Ивановой под музыку вручили триста немецких марок. Компенсацию. За годы каторжного труда, за голод, побои, унижения, за ежедневное «руссиш швайн». А перед этим еще пару часов пришлось постоять в регистрационной очереди, среди таких же старух и стариков, собранных со всей Смоленщины.
А потом чередой пошли горькие весточки: напали на стариков прямо у сберкассы, вытрясли в поисках злосчастных марок весь дом, нашли в квартире задушенную бабушку…
Это случилось в феврале 2004 года в Запорожской области, через 60 лет после освобождения из фашистского рабства. Елене Петровне Гавриленко платили за искалеченную молодость по 600 евро в месяц — фантастические деньги для нынешней Украины. Внук позарился…
Пережила Елена рабство, вырастила сына и дочку, вынянчила внука — думала ли, что на погибель себе?!
— Почему я там не сгинула?! — выкрикнула она в последнем отчаянии. Но внучок, занятый пересчетом купюр, ее не слышал.
Валентин Эдуардович Тылтынь прислал мне письмо из Риги, где он, гражданин России, сейчас живет. Родился Валентин в городе Любани, Ленинградской области в 1928 году.
«24 апреля 1942 года пришел к нам домой молодой немецкий офицер и спросил, где мать. Мама в это время была в церкви. Офицер послал меня за ней. Когда я передал маме это распоряжение и выходил из церкви, один раненый солдат с перевязанной рукой дал мне буханку хлеба. Это было целое богатство! Мы уже привыкли к бомбежкам, а вот к голоду, оказывается, привыкнуть нельзя.
С хлебом я побежал домой. Немец-лейтенант накинулся на меня с хлыстом: где украл буханку? Я ему объяснил, но он не поверил. А потом сказал: «Скоро много хлеба будешь есть — завтра едешь в Германию». Но в Германию мы не попали.
Нас с мамой отправили батрачить на хутор к латвийской семье. Мать работала в поле и на ферме. Я пас скот: 14 коров, 6 телят, 18 овец. Доставалось и летом, и зимой — всех накормить, навоз убрать, на поля вывезти.
Той же осенью в это хозяйство привезли пленного — моего земляка Колю. Это был живой труп — кожа да кости. Батрачил он недолго — кулаки все жаловались немцам, что пользы от такого доходяги нет. И Колю увезли. А взамен дали другого пленного. Это был такой же скелет, лет пятидесяти, артиллерист, сержант, родом из Казахстана. Плен и рабство он переживал очень тяжело. Дома у него остались пятеро детей. Вряд ли они дождались отца — его, как и Колю, тоже увезли немцы».
После войны Валентин Эдуардович стал монтажником, строил в Прибалтике мосты, электростанции, заводы… Стал оформлять пенсию — два с половиной года работы на кулаков не учитывают. «Есть заверенные показания свидетелей, есть много живых свидетелей, — пишет он, — но с их показаниями никто в Латвии не считается. Здесь льготы дают только тем, кого в советское время вывозили. Или тем, кто воевал против русских».
Геннадий Николаевич Селезнев, председатель второй и третьей Государственных Дум, ныне независимый депутат Госдумы, лидер партии Возрождение России:
— Деревню под Ленинградом, где жила огромная бабушкина семья — 14 детей — немцы оккупировали в сентябре 1941 года. Всех угнали в Латвию батрачить на кирпичном заводе, а когда вернулись после освобождения, деревня была сожжена, долго жили у дальних родственников. И это не частный случай. Забывать об этом нельзя.
Право, есть над чем задуматься. Карта рабства, как я уже писал, не ограничивалась Германией. Теперь ясно, что к ней надо добавить и Латвию, и Литву, и Эстонию. В советское время об этом, понятно, молчали. В угоду идеологическим клише поминали латышских стрелков времен Октябрьской революции и Гражданской войны и старательно обходили кровавую историю легионов СС, сформированных в Прибалтике. Зато «верные солдаты фюрера» и сейчас не расстаются с прошлым.
Весной 2004 года в Лейпциге проходила очередная международная книжная ярмарка. Там отметилась и госпожа Кальнисте, экс-министр иностранных дел Латвии. Она рассуждала о тождестве нацизма и коммунизма. Прервав ее злобствования, зал демонстративно покинул Соломон Корн, заместитель председателя Совета еврейских общин Германии. «Когда я слышу, — сказал он, — что красная дубина принесла больше горя, чем коричневая, то могу возразить лишь одно: многие убитые в Освенциме люди скорее согласились бы жить под гнетом красной дубины, чем умереть в газовой камере».
— Браво, Соломон Корн! — воскликнул русский писатель Альберт Лиханов, председатель Всероссийского детского фонда. — Жаль только, что вы забыли о красной дубине, обращенной против гитлеризма, о Красной армии, освободившей Освенцим и его узников, о Советском Союзе, о миллионах советских солдат, партизан, граждан, положивших жизни не только за свою личную свободу.
Для госпожи Кальнисте и ее соотечественников-латышей в том мире, который конструировали гитлеровцы, тоже, между прочим, не было места. И об этом надо напоминать.
Александра Ивановна Мощенко, г. Дальнегорск, Приморский край:
«До Великой Отечественной войны мы жили в поселке Михайловка Брянской области. Район наш, Мглинский, многие называли Шемановским. Мама рассказывала, что был такой пан Шемановский. Когда я была маленькой, она мне показывала дом, где он жил.
Поселок наш из 18 домов окружали леса. Красивый был поселок. В каждом дворе сад. Жили дружно, праздники советские справляли. Так бы и жили. Но услышали слово: война! Отец и мама, два дяди, тетя с маленькими детьми ушли в Мглинской партизанский отряд. Я с братьями осталась у бабушки. Часто приезжали полицейские и немцы, спрашивали, где наши родители.
В 1942 году расстреляли нашу бабушку. Ее похоронили в братской могиле в деревне Луговка. Мы, пятеро детей, остались одни. Сами варили, печь топили, играли, дрались, плакали — жалеть нас было некому. Бывало, подкатим колоду к печке, я лезу на зачистку, остальные подают мне дрова. Наложу в печку бересту, зажгу под дровами, а сама быстро выбираюсь, чтоб не загореться. Если дрова сильно разгорались, мы бросали на них снег. Дрова шипели. Очень боялись, чтобы хата не сгорела. Днем нам никто не помогал — люди боялись. Если помогали, то ночью.
Однажды зимой партизаны ушли в сторону украинских лесов. А женщины с маленькими детьми остались. Нас всех забрали немцы. Большой обоз образовался. В конце концов бросили нас на станции Неман.
Я у хозяев по возможности работала. Даже коня водила на пастбище. Помню, посадили меня на коня, он был большой и вредный, норовил меня укусить. Пацаны на своих конях поплыли через Неман, а я боялась, потому что плавать не умела. Как чухнул мой конь в Неман и поплыл, а я сижу верхом. В общем, не знаю, как удержалась.
Мы жили на краю деревни, почти в лесу. И я первой увидела наших солдат. Как заору: наши! По большаку шла тяжелая техника, потом пришли санитарные части. Я знала, где брод, и переводила их за Неман.
Через людей наши родители узнали, где мы живем. Приехал отец и увез нас. Когда ехали домой, всюду видели руины. Приехали в Унечу. Заночевали. Лежим, вроде в квартире, а над головой — небо и звезды. Прошло столько лет, а война нас не покидает.
Живу сейчас в Приморье, в г. Дальнегорске. Кто знает нашу судьбу, все спрашивают: почему вы не добиваетесь прав малолетних узников? А как добиться? По архивам пишу — толку никакого. Приехать — таких денег нет! Собрали, наконец, по миру, и я приехала в родные места. Месяц проездила по архивам, по деревням, нашла людей, с кем были вместе в лагере. Но свидетелям не верят. Мол, откуда они вас знают? В архивах ничего нет. В общем, неизвестные узники. Хотя полные деревни, с которыми мы были в лагерях.
Да, еще есть чиновники, которые говорят, что детей одних не угоняли. Мол, только с родителями. Да еще говорят: на компенсацию не надейтесь. Да гори она ваша компенсация синим пламенем. Мы ее и не требуем. Знаем, что ее давно разворовали. Пережили такую войну, и сейчас переживем. Мы хотим только справедливости. Но вот как ее найти?»
Григорий Петрович Зинченко, о котором в декабре 2003 года рассказал еженедельник «Совершенно секретно», немецких денег так и не дождался. Он умер в октябре 2001 года, не заполнив формуляр-анкету с отказом от дальнейших претензий. Это по требованию немецкой стороны следовало сделать до 31 декабря 2001 года. Хорошо, что вмешались журналисты и вдове Зинченко, детям-инвалидам в апреле 2003-го отправили деньги — 11 009 рублей. Повторю прописью: одиннадцать тысяч девять рублей. Немногим более трехсот евро.
