Олег Трубачев - К истокам Руси. Народ и язык
Более строгий и последовательный учет лингвогеографического аспекта в сочетании со сравнительно-историческим критерием способен, очевидно, внести коррективы в изучение диалектов на всех уровнях, в частности в области периферийных архаизмов морфологического и лексического характера. Знакомство с тем, что сделано, показывает реальность таких корректив, ср., например, отнесение форм мн. ч. ср. р. окошка, телятка к числу северновеликорусских «инноваций»[549]. Ясно, со всех точек зрения, что это архаизм.
Досадное урезание картографируемого русского диалектного пространства примерно к северу от 62-й параллели составителями наших диалектологических атласов, которое невозможно оправдать никакой «редкостью заселения» и в результате которого из общего поля зрения как бы выпал поморский Север, освоенный тысячу лет назад, лишило нас многих полезных наблюдений и материалов, и это касается архаизмов периферийной лексики. К счастью, положение отчасти помогают поправить дополнительные работы вроде «Лексического атласа Архангельской области» Л.П. Комягиной (Архангельск, 1994), тем более что лексическая сторона диалектов в общем традиционно несколько недооценивалась нашими диалектологами и составителями центральных атласов. Так, древнее диал. клюка «кочерга», как будто не учтенное в «Диалектологическом атласе русского языка»[550] (лексика), фиксируется у Комягиной[551] и обратило на себя внимание еще Даля, который охарактеризовал курьезным образом наше северное слово как «малорусское»[552], что позволяет определить в современных терминах отношение с.-в.-р. клюка и укр. клюка как периферийные, латеральные архаизмы еще общевосточнославянского ареала.
Составителя «Диалектологического атласа русского языка» оставили, кажется, без внимания русское продолжение еще праславянского слова *koporul'a, обозначение заостренной палки, мотыги, лопатки и т. п.[553] Его продолжения и на русской почве ведут себя как архаизм, ср. диал. (арханг.) копоруля[554], а также диал. (моск.) копырюля[555]. Эти отношения были бы неполными без архангельских данных.
Чрезвычайно интересен случай, привлекший наше внимание уже давно и призванный восполнить одну из лакун сводного центрального атласа. Имеется в виду еще праславянский лексический диалектизм (локализм) *къгтуs1ъ/*čъrmyslъ. Первый вариант известен только в восточнославянском (русск., укр., блр.), зафиксирован также в древнерусских памятниках, второй – *čъrmyslъ – обнаруживает продолжения только в кашубских говорах, и там, и тут – в значении «приспособление для ношения, подвешивания», см. специально[556]. Карты «коромысло, коромысел» в кратком, сводном «Диалектическом атласе русского языка», к сожалению, не оказалось. См. только косвенные данные в других тематических картах 29, 52 «Диалектического атласа…» т. III (лексика и Комментарии), однако специальная карта на тему этого слова показалась важной, в частности, для лексики литературного языка и для проблемы среднего рода в том числе. Смею надеяться, что эта карта[557] представляет не только «архивный» интерес, ибо уже с первого взгляда видно, что карта «получилась» в соответствии с самыми строгими требованиями лингвистической географии. На ней четко представлены две главных периферийных (латеральных) зоны с продолжениями более древней формы м.р. *kъrmyslъ – западная, сопредельная с однотипными украинскими и белорусскими данными, и восточная, несколько более прерывистая (вообще фиксация здесь восточной периферии в принципе интересна). Основной же сюжет карты – выявление подобия неширокого коридора, вытянутого в направлении ЮЗ – СВ, в южновеликорусских говорах, с расширением в средневеликорусских говорах и с абсолютным господством в северновеликорусском. Всю эту центральную фигуру занимает инновационная форма ср. р. коромысло. Кроме историко-лингвистического и, может быть, культурно-исторического значения этих сведений по истории вариантов коромыс(е)л – коромысло здесь проступает и аспект общей судьбы среднего рода, об утрате которого в южновеликорусском обычно идет речь, ср. обо ««всех» орловских говорах[558], о морфологических «рязанизмах» типа какайа молоко – к востоку от меридиана Орел – Курск[559]. Случай довольно мощной и влиятельной инновации коромысло ср. р., попавшей в литературный язык и иррадиированной все тем же Югом, как кажется, может свидетельствовать, что упомянутая «утрата среднего рода» – инновация совсем новая, уже не дошедшая до литературного языка.
Давно назрела необходимость пересмотра привычных утверждений о существовании лексических оппозиций типа с.-в.-р. изба – ю.-в.-р. хата, с.-в.-р. конь – ю.-в.-р. – лошадь и т.п. Эти оппозиции к тому же бывают призваны подкреплять далекоидущие выводы о преимущественно северновеликорусской основе русского национального языка – выводы, также заслуживающие пересмотра. По этой проблеме уместно широко процитировать С.И. Коткова, который в наибольшей степени способствовал пересмотру укоренившихся традиций и показал значительность южновеликорусского вклада в общенародный язык, даже несмотря на относительно поздний возраст южновеликорусской письменности (в основном – с XVI в.). Исследования, в частности, показали, что так называемые «типично северные» слова выть, изба, кулига, конь, петух, лонской – все обнаружены в старой южновеликорусской деловой письменности[560]. Сказанное относится почти ко всем якобы северным словам, ср. по данным южновеликорусской письменности XVI – XVII вв. о наличии там слов изба, хлев, конь[561]. Столь же пресловутая оппозиция с.-в.-р. сарафан – ю.-в.-р. понева тоже элементарно не выдерживает исторической, да и ареальной экспертизы. Слово сарафан первоначально обозначало к тому же общую или мужскую одежду[562], в качестве названия женской одежды зафиксировано вторично с XVII в. Важно также иметь в виду, что слово в конечном счете пришло с Юга, заимствовано из персидского языка[563].
В шахматовском наследии довольно видное место занимает еще одно положение, которое вряд ли может быть сохранено, хотя оно и продолжает сохраняться в литературе предмета без должной критики: это концепция великорусской народности как суммы двух различных групп, в терминах ученого – севернорусской и «среднерусской», то есть южновеликорусской[564], концепция всего великорусского как «результата позднейшего сожительства»[565]. Эта двухнаречная схема великорусской народности и языкового ареала (хотя современное понятие «языкового ареала» вообще едва ли подходит для подобной концепции) излагалась ученым порой очень императивно, например: «…Великорусская народность – это научная фикция…»[566], – общность языка и народа он относит «только к позднейшей эпохе жизни обеих групп»[567], всячески акцентируя исконное отличие друг от друга северновеликорусской и южновеликорусской групп[568], разумеется, с последующим сближением и смешением[569]. Я не буду больше вдаваться в критический разбор этого положения, которое до сих пор числят среди достижений ученого[570]. Как бы то ни было, это, по-видимому, произвело сильное впечатление в свое время и оставило глубокий след до сих пор.
Влияние Шахматова было огромно; под него подпала и молодая украинская диалектология. Собственно, уже сам великий ученый распространил свою двухнаречную схему, признав деление украинского языка на две ветви – северную и южную – исконным[571]. Мне и раньше приходилось писать о том, что подобная двухнаречная схема со смешанными или переходными говорами между этими наречиями надолго, если не навсегда, отодвинула поиски жизненно важного центра ареала. Именно на этой почве взошла гетерогенная версия русского глоттогенеза Хабургаева 1980 г., обретшая незаслуженную популярность в смежных дисциплинах[572], хотя ведь совершенно очевидна сомнительная теоретическая ценность такого прибавления в нашей науке. Но шахматовский «первотолчок» все еще действует, поскольку попытки софистицировать проблему состава (древне)русского языкового ареала не прекращаются, вспомним искания вокруг древненовгородского диалекта, который в новых исследованиях порой оказывается уже не русским, а (пра)славянским без объективной на то надобности. Искренние помыслы великого ученого, которого отделяет от нас доброе столетие, все же, думается, не подлежат эпигонскому тиражированию, требуя трезвого рассмотрения, тем паче – запоздалые опыты в том же духе.
