Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей - Александр Анатольевич Васькин
В тот день Пушкин показался некоторым студентам похожим на обезьяну - этому сравнению Александр Сергеевич вряд ли бы удивился. Он и сам с лицейских времен замечал за собой подобное родство. Сохранилась эпиграмма одного из студентов:
Мопса старая вступила С обезьяной в страшный спор: Утверждала, говорила, Что песнь Игорева вздор. Обезьяна строит рожи, Просит факты указать; Мопса рвется вон из кожи И не может доказать.«Бой был неравен... Он и теперь еще, кажется, более на стороне профессора, - и не мудрено! Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа Филологии неопровержимыми данными; но этого оружия она еще не имела в его время, а поэт не мог разорвать хитросплетенной паутины “злого паука"», - писал Аполлон Майков. Но при всей нелюбви Пушкина к университетам, он все же не случайно и не через силу забрел на лекцию профессора
Давыдова о «Слове о полку Игореве». Поэт давно интересовался этим произведением, намереваясь со временем издать его с критическими примечаниями в поэтическом переводе В.А. Жуковского. Итогом его углубленных занятий по изучению знаменитого памятника древнерусской литературы стала незаконченная статья «Песнь о полку Игореве». А Иван Гончаров свое почти молитвенное благоговение перед именем Пушкина, излучавшего свое обаяние и в этот раз, сохранил на всю жизнь («Пушкин с детства был моим идеалом», - говорил он позднее). Запомнилась Гончарову и внешность поэта: «С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся - это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами».
И если лекция на Пушкина особого впечатления не произвела, то о своем споре с Каченовским и о личном знакомстве с ним в тот день он счел своим долгом сообщить жене: «На днях был я приглашен Уваровым в университет. Там встретился с Каченовским (с которым, надобно тебе сказать, бранивались мы, как торговки на вшивом рынке). А тут разговорились с ним так дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления. Передай это Вяземскому». Пушкин, похоже, иронизирует - «слезы умиления», ведь Гончаров свидетельствует о «беспощадном ноже», «молниях» и прочих полемических инструментах Каченовского - какое уж тут умиление!
Михаил Трофимович Каченовский - давний противник Пушкина. Незаурядная личность: профессор по русской истории, статистике, географии и русской словесности, журналист и переводчик, в течение многих лет он редактировал и писал в журнал «Вестник Европы». Вестник, водимый профессором, боролся с «Арзамасом», литературной и, позднее, исторической школой Карамзина, являясь, в свою очередь, постоянным объектом нападок самих «арзамасцев» («История государства Российского» вызвала крайнее возмущение Каченовского). Против Пушкина Каченовский выступил еще в 1820 году, напечатав в своем вестнике крайне придирчивую рецензию на поэму «Руслан и Людмила».
Пушкин активно и небезрезультатно боролся с Каченовским, написав на него кучу эпиграмм («Хаврониос! Ругатель закоснелый», «Клеветник без дарованья», «Жив, жив, Курилка», «Там, где древний Кочерговский», «Как сатирой безымянной» - названия говорят сами за себя). Поэт сравнивал Михаила Трофимовича с Тредиаковским - «образцом смешной старозаветности, тупости и бездарности» (бытовало в пушкинское время и такое мнение).
Каченовский подписывался псевдонимом «Лужницкий старец», ибо жил в Лужниках, чем не преминул воспользоваться Пушкин в стихотворении «Чаадаеву» в 1821 году:
Оратор Лужников, никем не замечаем, Мне мало досаждал своим безвредным лаем.С собакой он продолжал сравнивать Каченовского и позднее:
Охотник до журнальной драки, Сей усыпительный зоил Разводит опиум чернил Слюною бешеной собаки.Пушкин не мог простить Каченовскому и его неуважение к Карамзину, подозревая его в зависти к историку. Разделяло их разное мнение о подлинности «Слова о полку Игореве», свидетелями чего и стали студенты Московского университета. Несмотря на довольно оскорбительные пушкинские эпиграммы, Каченовский все же ценил талант Александра Сергеевича.
Ровно через три месяца после встречи с Пушкиным в университете 27 декабря 1832 года Каченовский на выборах новых членов Российской академии подал свой голос за Пушкина. А вскоре после смерти Пушкина Каченовский писал: «Один только писатель у нас мог писать историю простым, но живым и сильным, достойным ее языком. Это Александр Сергеевич Пушкин, давший превосходный образец исторического изложения в своей “Истории Пугачевского бунта"». А вот еще один спорщик, профессор Давыдов, пикировавшийся в тот день с Пушкиным с университетской кафедры, даже не упомянул поэта в своей лекции по истории русской литературы в 1842 году, желая угодить Сергею Семеновичу Уварову, бывшему тогда министром народного просвещения. Кто именно победил в том споре, до сих пор остается предметом дискуссий.
А в самом университете лучшим поэтом считался Федор Тютчев, б июля 1820 года сам генерал-губернатор Москвы Дмитрий Голицын пожаловал на торжественный акт в университет, на котором молодому, но очень одаренному поэту Тютчеву вручали похвальный лист. Публичное чтение его оды «Урания» в присутствии высокого начальства означало его официальное признание лучшим университетским пиитом, учеником и преемником профессора Алексея Мерзлякова, обычно читавшего в торжественных собраниях свои оды. «В пять часов пополудни, по прибытии в большую университетскую аудиторию его сиятельства г. московского военного генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына и других знаменитых особ, как духовных, так и светских, приглашенных программами, торжество открыто хором,
