Елена Майорова - Личная жизнь Петра Великого. Петр и семья Монс
Евдокию заставляли присутствовать при пытках. Она и сама не раз теряла сознание.
Сейчас некоторые историки, наверное, тронутые этой печальной историей, пытаются приписать Глебову необычайные стойкость и благородство. Он якобы так и не признался в любви с царицей, чтобы сохранить ее честь. Конечно же, это не так. Из писем Евдокии с очевидностью следовало, что грех был; об этом же говорили свидетели; да она и не скрывала своего прегрешения.
«Я с ним блудно жила в то время, как он был у рекрутского набору; и в том я виновата», — твердо признавала она. Так что все попытки «обелить» царицу несостоятельны, и утверждения, что она лишь пила с Глебовым чай, весьма наивны.
Получается, что на все пытки Глебова царь обрек исключительно из любви к искусству.
На исходе третьих суток капитана вынесли из пыточной и бросили в подвал, пол которого был утыкан шипами. На его теле не осталось живого места, но он стоял на своем. Его снова отвели на правеж, и он опять и опять повторял одно и то же.
Видно было, что этот необычайно сильный, крепкий человек доживает последние часы. Царь приказал сохранить ему жизнь и даже подлечить, чтобы тот смог принять уготованную ему участь.
14 марта Степану Глебову сообщили, что волею государевой ему велено «учинить жестокую смертную казнь». Он ждал смерти как избавления, но не подозревал, какую муку измыслил для него Петр.
При казни Глебова и его пособников присутствовал австрийский посланник Отто Плейер, он описал своему императору Карлу VI подробности страшного действа:
«Привезли осужденного на Красную площадь в три часа дня 15 марта. Стоял страшный мороз, все было покрыто инеем, дыхание замерзало в гортани. Появился царь. Он намеревался наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, а потому приехал в теплой карете, которая и остановилась напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия. Ее стерегли два солдата. Не охранять бывшую царицу предписывалось им, а держать Евдокию за голову и не давать ей закрывать глаза. Глебова раздели донага и посадили на кол».
По свидетельству историка В. Балязина, «кол мог быть любых размеров — тонкий или толстый, гладко обструганный или шершавый, с занозами; мог иметь острый или тупой конец».
Если кол был острым, гладким и тонким, да еще смазанный жиром, то палач, должным образом повернув жертву, мог сделать так, что кол за несколько мгновений пронзал казнимого и входил ему в сердце. При желании казнь умышленно затягивали. Все сказанное относится к турецкому колу. А был еще и кол персидский. Последний отличался тем, что рядом с кол ом с двух сторон аккуратными столбиками складывали тонкие дощечки, почти достигавшие конца кола.
Приговоренного сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол. Но кол входил неглубоко — жертву удерживали столбики из дощечек. Через какое-то время палачи убирали две верхние дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву все ниже и ниже. При этом они следили за тем, чтобы кол, проходя в теле, не затрагивал жизненно важные центры, и мучительная казнь продолжалась как можно дольше.
Глебова посадили на неструганый персидский кол, а чтобы он скоро не умер от переохлаждения, предусмотрительный царь приказал надеть на него шубу, шапку и сапоги. Причем об одежде позаботился сам Петр, наблюдавший за казнью из теплой кареты до самого конца. «Глебов умер в шестом часу утра 16 марта, оставаясь живым пятнадцать часов».
Все это время «зрители», как добровольные, так и вынужденные, находились на площади.
Впоследствии ходили слухи о необычайно смелом и благородном поведении Глебова перед смертью. Рассказывали, что в последний момент царь попытался еще о чем-то спросить капитана. Но тот якобы гордо ответил: «Пошел прочь, чудовище! Дай спокойно умереть тому, кому ты не дал спокойно жить!» — и плюнул ему в лицо. Но, скорее всего, истерзанной жертве было не до красивых героических жестов.
После того как Глебов умер, Петр уехал не прежде, чем велел колесовать и четвертовать всех сообщников Евдокии и ее уже мертвого любовника. Среди них был и Досифей, которого перед колесованием расстригли и лишили монашеского чина. Остальных кого удавили, кого обезглавили. После казни мертвые тела и их части подняли на высокий помост и создали подобие некоего общества вокруг трупа Глебова. «Эта жуткая картина напоминала собеседников, сосредоточенно внимавших сидящему в центре Глебову», — писал Плейер.
Однако Петру все было мало. Он велел предать анафеме любовника своей бывшей жены и поминать его вместе с расколоучителями, еретиками и бунтовщиками наивысшей пробы — протопопом Аввакумом, Тимошкой Анкудиновым и Стенькой Разиным.
Евдокию оставили в живых и не подвергли пытке. Но наивно было бы полагать, что царь удовлетворится только теми душевными страданиями, которые она испытала, принужденная присутствовать при казни любимого и почти всех своих друзей. Ей он тоже назначил кару. По указанию Петра собор священнослужителей осудил безнравственное поведение Евдокии и приговорил ее к наказанию кнутом и ссылке на Ладогу, в Успенский монастырь.
И даже это не стало пределом ее мучений. В тот страшный год ее постигли и другие несчастья: гибель сына, смерть отца и казнь любимого брата Авраама.
Евдокия выдержала все. Выжила в тюрьме. Дождалась смерти своего мучителя. По приказанию его вечно пьяной вдовы была заключена в страшную Шлиссельбургскую крепость, где с ней оставалась только одна преданная служанка, «старая карлица», которая готовила пищу и стирала белье. Иногда Евдокия сама ухаживала за карлицей, когда «недуги этого несчастного создания не позволяли ей исполнять свои обязанности», — свидетельствовал Ф. Вильбуа.
В кавардаке, наступившем благодаря закону Петра о престолонаследии, чуть было не исполнилось пророчество Досифея: ее кандидатура была названа при выборе правителя России. Но не сбылось. «Нраву особливого, жесткосердна будет», — решили выборщики. Однако жизнь свою «государыня-бабушка» закончила хоть не на престоле, но близ него, в довольстве и в почете.
Гибель царевича
Быстро обнаружилось, что между знакомыми и близкими царевича не существовало никакой определенной цели, никакого заговора. Их объединяла только надежда на скорую смерть Петра и воцарение Алексея. Потом апологеты царя придумывали самые фантастические планы разнообразных козней, якобы вынашиваемых заговорщиками. Они настолько нереальны, что не стоит о них упоминать.
Для освещения нравственного облика Петра Великого интересно остановиться на деталях того, как упорно, изобретательно и неумолимо отец подводил сына к гибели. Ему было для кого стараться. Екатерина засыпала супруга известиями о царевиче Петре:
«Дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папа упоминает и при помощи Божией, во свое состояние происходит и непрестанно веселится муштрованием солдат и пушечною стрельбою…»
«О себе доношу, что я за детками, слава Богу, в добром здоровье. И хотя пред возвращением моим в Питебурх Пиотрушка был в здоровье своем к последним зубкам слабенек, однако ныне, при помощи божий, в добром здоровье и три зубка глазовых вырезались. И прошу, батюшка мой, обороны: понеже немалую имеет он со мной за вас ссору, а имянно за то, что когда я про вас помяну, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал, но более любит то и радуется, как молвишь, что здесь папа».
Во время проведения розыска по его делу царевич сначала жил в доме недалеко от дворца и получал от государства приличное содержание.
В начале апреля в Петербург была привезена Ефросинья и вызвала всеобщее любопытство, быстро перешедшее в изумление — что Алексей в ней нашел? Но Петр нашел в ней огромное желание рассказать о царевиче много ужасного. К его огорчению, новые откровения были не новы: желал смерти отцу, хотел оставить Петербург простым городом, жить зимой в Москве, а летом в Ярославле, корабли держать не собирался, а армию — только для обороны и прочее. Все это было старо, хотя еще больше разъяряло Петра.
14 июня Алексей был арестован, на дыбе подвергнут двадцати пяти ударам кнута — и признался, что хотел смерти царя. Стоило ли ради этого прибегать к пытке?
Но теперь царевич был так испуган и порабощен духовно, что его можно было заставить сделать все, что угодно. Петр потребовал составления покаянной записки обо всех винах сына. Царевич писал фактически под диктовку Толстого. Эта записка, где он называл себя больным, убогим, во всем виноватым, потом очень часто использовалась историками, которые восхищались Петром и во всем искали ему оправдания. Чего стоят такие, например, саморазоблачения: «с младенчества… научился ханжить, к чему я от природы склонен»; «один Меншиков вел меня к добру», «учиться мне… зело противно», «памяти весьма лишен, и весьма силами умными и телесными от различных болезней ослаблен» и т. д.
