Вячеслав Фомин - Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу
Ипатьевская летопись излагает этот же текст практически одинаково с Лаврентьевской, но вместе с тем содержит несколько серьезных разночтений, которым часть исследователей придает принципиальное значение. В ней, во-первых, как и в названных списках Радзивиловской летописи, «русь» входит в состав разноплеменного посольства («ркоша русь, чюдь, словене...»), пригласившего варягов, хотя перед этим говорится, что послы «идоша за море, к варягом, к руси». Во-вторых, Рюрик в Ипатьевской летописи по приходу на Русь в качестве своего опорного пункта выбрал не Новгород. Он, говорит летопись, «придоша к словеном первее, и срубиша город Ладогу. И седе старейший в Ладозе Рюрик». И лишь по смерти братьев, «прия Рюрик власть всю один, и пришед к Илмерю, и сруби город над Волховом, и прозваша и Новъгород, и седе ту княжя». В-третьих, в летописи после фразы «и от тех варяг прозвася Руская земля» отсутствует комментарий, читаемый в Лаврентьевской о «варяжском» происхождении новгородцев: «новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Под 866 г. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи ведут речь о походе Аскольда и Дира (или «руси») на Царьград, которому удалось спастись лишь благодаря заступничеству самой Богородицы. Это известие заимствовано из Хроники Георгия Амартола, причем имена Дира и Аскольда появляются лишь в древнерусском переводе хроники.
Далее под 879 г. летописи согласно сообщают, что «умершю Рюрикови предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на руце, Игорь, бе бо детеск вельми». Венчало варяжскую легенду повествование, помещенное под 882 г., о походе Олега из Новгорода на Киев «с воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи», о захвате им Смоленска, Любеча, о его приходе «к горам Киевьским», о коварном убийстве Олегом Аскольда и Дира, обвиненных в том, что они «неста князя, ни рода княжа», в то время как он сам «еемь роду княжа» (Игорю во всех этих событиях отведена лишь роль статиста, которого Олег представил как «сын Рюриков»), об овладении Олегом Киевом, который он объявил «мати градом русьским». После чего в летописи сразу же подчеркнуто: «И беша у него варязи и словене и прочи прозва-шася Русью». А заканчивалось все сообщением, что «се же Олег нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом».
В ином варианте звучит варяжская легенда в НПЛ, где ее начало изложено более пространно, чем в ПВЛ, но окончание резко свернуто. Так, в ней ничего не сказано о варяжской руси. В статье под 854 г. читается: «Идоша за море к варягом и ркоша... Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик...». Но после информации, где расположились Рюрик и его братья, в ней имеется фраза, аналогичная той, что читается в Лаврентьевской летописи: «И от тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска». Киев захватывает Игорь, а не Олег, «и беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочий прозвашася Русью». Информация же о нападении «руси» на Царьград без указания имен Аскольда и Дира предваряет собой собственно рассказ о призвании варяжских князей и помещена под тем же 854 годом.
Ученые, обращавшиеся к Сказанию о призвании варягов, как правило, рассматривают его в тесной связи и с другими известиями ПВЛ (этнографического введения и датированной ее части): «В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь. Ляхъве же, и пруси, чюдь преседять к морю Варяжьскому; по сему же морю седять варязи семо ко въетоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски и до Волошьски. Афетово бо и то колено: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочий, ти же приседять от запада к полуденью и съеедяться с племянем Хамовым»; с пояснениями, что Понтийское море (Черное) «словеть Руское», а «в лето 6360, индикта 15 день, наченшю Михаил царствовати (византийский император Михаил правил самостоятельно с 856 г.), начася прозывати Руская земля. О семь бо уведахом, яко при семь цари приходиша русь на Царьгород (речь идет о событиях 860 г.) у якоже пишется в летописанье гречьстемь. Темже отселе почнем и числа положим»; с комментариями южнорусского летописца к Сказанию о славянской грамоте, помещенного под 6406 г.: «поляне, яже ныне зовомая русь» и «словеньский язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе», с русско-византийскими договорами, в которых ближайшее окружение киевских князей носят не славянские имена и выступают от имени «род руского».
Сказание о призвании варягов в литературе принято выдавать за прямое свидетельство норманства варяжской руси, прибывшей в Восточную Европу «из заморья». Но такое заключение вытекает не из показаний памятника, а лишь из постулата, который гласит, что варяги принадлежали к норманнам (шведам). Постулат этот является ровесником варяго-русского вопроса, и его суть очень четко была выражена М.П. Погодиным, категорично утверждавшим, что в летописях варяги «беспрерывно» упоминаются в значении «немцы, норманны». В середине XIX в. в науку был введен еще один постулат, неминуемо вытекающий из предыдущего. В 1860 г. норманист Н. Ламбин указал, что составитель ПВЛ, в котором он видел Нестора, «вот первый, древнейший и самый упорный из скандинавоманов! Ученые немцы не более как его последователи...». Этот посыл историк, используя устойчивое представление лишь о патриотической подоплеке выступления антинорманистов, умело направил на нейтрализацию и опровержение их позиций априори. «Но Нестор был патриот не меньше нашего, - обращался он к деятелям науки, да и ко всем любителям русской истории, - в его горячей любви к родине никто не может усомниться, прочитав эту летопись; однако эта любовь не ослепляла его: в простоте сердца он не видел ничего позорного в призвании князей иноплеменников...».
Мнение Ламбина поддержали и развили в науке авторитетнейшие ее представители, в связи с чем оно обрело силу весомого аргумента в пользу выхода варягов из Скандинавии. В 1875 г. А.А. Куник, считая, что Нестор есть «самый старинный норманист», связал с ним уже само начало норманской теории, наделив его титулами «отца истории норманизма» и «почтенного родоначальника норманистики». Через два года своих оппонентов он в весьма сильном раздражении называл, следует заметить, не только «норманофобами», но и «антинесторовцами». Затем В.О. Ключевский полагал, что Байер и Миллер ошибались, стремясь разрешить варяжский вопрос по «источникам скандинавским, латинским и византийским», не зная при этом, что между ними и летописью стоит «ученый русский книжник начала XII в. и такой же решительный норманист, как и они». Немецкие академики «решили вопрос о племенном происхождении варягов согласно с Летописью», не сомневающейся, подчеркивает исследователь, в их «неславянском происхождении». Вместе с тем задев, добавил он, «щекотливое национальное чувство» и надолго лишив «русскую историческую мысль способности с научным спокойствием отнестись к вопросу» о племенной принадлежности варяжской руси. В 1914 г. А.А. Шахматов, будучи твердо уверенным в том, что норманская теория «является продолжением той теории, которую дал в своем труде Нестор», констатировал, «что первым норманистом был киевский летописец (Нестор) начала XII века». Приведенная точка зрения выдающихся умов дореволюционной историографии весьма показательна для характеристики настроений, бытовавших среди большего числа ученых того времени. Из того же круга вышла идея, что норманизм самым естественным образом вытекает из Сказания о призвании варягов. И она получила столь широкое хождение, что ее разделяла даже какая-то часть антинорманистов. Так, например, думал И. Филевич, а Д.И. Иловайский прямо говорил, что союзником норманистов выступает Сказание, указывающее на норманство варягов. Г.М. Барац, в свою очередь, утверждал, что этот памятник служит самым надежным оплотом догмата «скандинавского происхождения русской государственности и самого имени русского народа», является «главнейшей основой норманской теории».
В советскую науку предвоенных лет тезис о летописце как норманисте, а при этом были озвучены разные имена, был введен несколькими историками, обладавшими значительным весом в науке. В 1930 г. Н.К. Никольский говорил, что в ПВЛ «мы имеем переделку старых преданий о начале русской земли, освещенную сквозь призму первого русского историографа-норманиста, сторонника теории варяго-руси», т. е. Сильвестра (в нем ученый видел сводчика ПВЛ). В 1938 г. В.А. Пархоменко назвал «первым норманистом» Нестора и его «норманизм» объяснял тем, мто, во-первых, летописец «от значительной роли норманнов при киевском князе в его время постулировал к их роли в начале истории Руси». Во-вторых, к этому его толкало свидетельство продолжателя хроники Георгия Амартола, отметившего, что «русь из рода франков». В-третьих, скандинавской генеалогией правящей княжеской династии Нестор обосновывал теорию единой Руси. Через год Б.Д. Греков в основе «склонности» к норманизму «первого русского историка-норманиста» Сильвестра (с ним он связывал обработку известий о варягах) усмотрел его желание показать в истории Киевской Руси роль княжеского рода Рюриковичей. В 1940 г. М.Д. Приселков охарактеризовал Нестора уже не только «первым нашим «норманистом», а норманистом «самого крайнего направления», ибо он создал схему русской истории, возвеличивающую правящую династию, в представителях которой тогда видели «единственную связь распадающегося Киевского государства», и которая «придумала» скандинавское происхождение династии и выводила название Русь из скандинавского корня. Вместе с тем эта схема, по его словам, имела великое значение, ибо она «вырывала нашу историю из византийской церковно-политической схемы, по которой нашей политической самостоятельности не отводилась места, и смело оценивала славянство и русских как исторически призванных к самостоятельной жизни и культуре». Тогда же Е.А. Рыдзевская пребывала в абсолютной уверенности, что в Сказании о призвании варягов утверждается норманское происхождение и генеалогия русских князей.
