Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте
В нынешних, например, я не нашел сведений о покушении Наума Мекка на коменданта 16 ноября 1942 года и о его публичной казни через два дня (зрелище виселицы и «живой» смерти глубоко поразили тогда Тамару: с той поры размышления о жизни и смерти, о хрупкости первой и о неотвратимости второй – постоянный мотив ее дневника).
Ценные подробности сообщает она и о своем «соседе» – композиторе Эдвине Гайсте, одном из наиболее известных узников Каунасского гетто. Не выдержав разлуки с любимой женой, он попросился обратно к ней – в гетто, и судьбе было угодно, чтобы 3 декабря 1942 года их поселили именно в доме на Гриняус, 7, где жили Лазерсоны. Имя Гайста не раз встречается на страницах дневника: и то, как он и его муза выведены в очерке Тамары «Сара, Ганс и гестапо», выглядит во многом достовернее, нежели в заметках о музыканте, дружно указывающих, например, в качестве даты его смерти 10 декабря 1942 года. В свете дневников Тамары ее следует отодвинуть на самый конец месяца и года.
Крайне интересно сообщение о «лжекараимстве» (семьи Румшисских) как средстве спасения от общей гибели (не сработало). Этот нечастый способ практиковался именно в Литве, где караимов было даже больше, чем в Крыму. Или о мобилизации литовского и польского гражданского населения Каунаса – очевидно, что на принудительные работы в Германию: эта кампания живо напомнила ей о советских депортациях из Литвы в 1941 году[269].
Не лежат на поверхности и сведения о депортации трехсот каунасских евреев в Ригу во второй половине октября 1942 года. Евреи уже хорошо понимали, что разница между депортацией и экзекуцией была условной и уж во всяком случае временно2й, что депортация – это отложенная экзекуция: «Так уезжают люди из жизни и, как овечки, все еще с надеждой, въезжают в ворота смерти…» (30.11.1943).
Тамара неоднократно упоминает «отправку в Ригу», точнее, преломление слухов о ней. Сам по себе слух об этом (впервые – 13.10.1942) никаких страхов в себе не нес, потому что предстоящая депортация в Ригу была уже не первой[270]. Но добровольцев было недостаточно, не говоря уже о доверии к немецким обещаниям, и людей начали буквально ловить на улицах, нагнетая страх и панику (17.10.1942).
Опасаясь облав, люди перестали выходить на работу. С каждым днем положение только ухудшалось: «Тревожные дни. Опять оханье, плач. Опять разделяют семьи, отделяют мужчин от женщин. Прямо страшно, что здесь творится. Мы живем недалеко от кутузки, откуда раздаются душераздирающие крики младенцев. Никто из отправляемых в Ригу не надеется возвратиться, так же как и мы не надеемся когда-либо их увидеть. Однако нужного числа людей (300) все еще нет. Дело в том, что многих освобождают по протекции, а на их место ищут других. (Сказка без конца)» (18.10.1942).
Запись за 19 октября 1942 года четко показывает новое качество в сознании обитателей гетто: словосочетание «отправка в Ригу» здесь впервые вытесняется одним-единственным словом: «Рига», – и этим лингвистическим интегралом выражено очень многое. Все уже воспринимают отправку в Ригу не иначе как смертельную западню, а тех, кто попадет в роковые «триста» депортируемых, – как отдаваемые на заклание жертвы. Каждый стремится избежать этой участи и каждый что-то уже предпринял для этого, одновременно обрабатывая свою совесть на тот случай, если преуспеет в хлопотах.
«Рига» как аббревиатура всей акции (22.10.1941 она взята в кавычки и в дневнике) стала страшной угрозой, от которой сердце уходит в пятки и от которой хочется как можно скорей отрешиться: «Каждую ночь новые облавы – все из-за Риги. Большинство семей забирают вместе с младенцами и стариками. Ах, чтобы, наконец, уехала эта Рига. Уже и проверка у ворот стала очень строгой. Ничего не дают пронести, всех пугают Ригой. Поэтому в бригады идут мало людей. В нашей бригаде вместо 100 сегодня было лишь 20 женщин» (19.10.1942).
В следующей записи – откровенное сообщение о готовности всех вздохнуть с облегчением после того, когда «рижан» увезут (своего рода самопримирение с совестью из-за того, что ты здесь, а они там): «Наконец-то завтра отправляют «Ригу». Все вздохнули с облегчением» (22.10.1942).
И вот «Риги» уже действительно нет в гетто: «В гетто паника утихла – «Уехала Рига». Снова сможем некоторое время спокойно пожить, пока опять что-нибудь не произойдет» (23.10.1942).
«Рига», однако, не уехала сама, «Ригу» насильственно увезли – и не известно, на работу ли, расправу или смерть. А оставшиеся, правда, смогут еще некоторое время «спокойно пожить», постепенно и вовсе вытравляя из сознания страшную память о «Риге». И чем, в сущности, это отличается от универсального блатного закона: «Умри ты сегодня, а я завтра»?
Маленькая девочка невольно заглянула на дно взрослого человеческого сознания и – невольно – запротоколировала жестокий рост эгоистического кристалла – на самой грани жизни и смерти. Она не отшатнулась и не ужаснулась увиденному только лишь потому, что не могла его осознать.
Ее старший брат, столкнувшись с тем же самым, тоже зафиксировал эту же бездну, но успел устыдиться и поймать себя на этом стыде – словно сделал себе прививку от подлости. Вот цитата из его описания «Большой акции» 28 октября 1941 года:
«Доносился крик. Я заметил, как к нашим рядам прибилась женщина с двумя детьми на руках. Видимо, она удачно перебежала и теперь кротко улыбалась спасенному сокровищу.
Шел разговор о том, что полиция гетто старается помочь людям попасть на хорошую сторону. Не слишком ли много людей окажется на “хорошей стороне” и не возьмутся ли за нас вторично? Господи, какие это жуткие мысли! В какое ничтожество можно превратиться в часы таких испытаний, когда ты молод, неопытен и не знаешь жизни».
28 октября 1942 года, первую в годовщину тех событий, отозвалась на них и враз повзрослевшая за предыдущие недели Тамара: «Годовщина[271]. Нет! Не верится, что так скоро, словно мгновение ока, может промчаться год. Печальная годовщина. Но нельзя жаловаться. Я почти рада, что все это было в прошлом году, что уже произошло то, что должно было произойти. Правда, мы не можем знать, что ждет нас в будущем, но об этом лучше не думать, братцы. Пусть свершится то, что неизбежно, а пока мы довольны куском сухого хлеба и теплой кроватью. Ко дню годовщины сочинила стихотворение “28 Октября”».
В субботний день 1 января нового 1944 года она, собрав все известные ей лично преступления гитлеровцев в кулак, обрушилась на только что завершившийся Старый год с гневной и обличительной отповедью:
«Первое января – новая страница в нашей жизни. Рассвело новогоднее утро. Завершилась летопись старого года, заполненная страданиями и слезами. Перевернута последняя страница, полная горя. Все жестокие события, вся пролитая кровь невинно загубленных жертв – все в ней отмечено и Тебе, 1943-й год, придется ответить перед судом Божьим и выдать виновных. На страницах истории будешь Ты, 1943-й, отмечен как самый кровавый и жестокий год для еврейского народа. Что хорошего принес Ты? Ничего, ничего! Зато плохого так много! Уже с самого начала Твоей власти, еще при царствовании молоденького января, какие акции совершал в Вильнюсе? А? Признайся! Что с Гайстами сделал? А когда вывозили людей в Кедайняй? Скажи! Когда продавали русских детей? Когда отправляли в Кайшядорис, разрывая семьи пополам? А страшная черная туча “казернирунг”, которая – то приближаясь, то удаляясь, – только издевалась над бедными страдающими людьми. Когда погиб Савицкас? Вспомни, 26 октября – самый страшный день изо всех дней, за этот один день будь Ты проклят! Три тысячи людей были вырваны из гетто и отправлены куда-то в холод и грязь в чужой Эстонский край. Сироты! Последние искры большого костра! Они гниют далеко от семей, братьев, друзей! Из наших “иргуним” ты вырвал многих нужных, дорогих друзей, товарищей по общей идее. Опять в Марьямполе 300 человек. За Гекке тоже Тебя надо “благодарить” и за два акта “казернирунг”?» (1.1.1944).
4Мелькают в дневнике и отзвуки событий на фронтах (Сталинград, Марокко, Великие Луки и т. д.), иногда даже анекдоты: «Немцы уже устали стоять у Сталинграда. Гетто призывает жертвовать стулья, чтобы они могли там посидеть (один из новейших анекдотов)» (14.11.1942).
Интересны не только факты, но и оценки Тамары, вомногом, разумеется, очень детские. Евреи, ловко проносящие в гетто продукты (и она сама в том числе!) представляются ей героями: «…Даже имея при себе пять килограммов, ухитряются “чисто” пройти проверку. Вот это народ! Такой народ никогда не погибнет. Для него не существуют никакие приказания, никакие запреты. Наш народ никогда не будет соблюдать такие запреты. Поэтому он всегда будет существовать и не даст себя уничтожить» (21.9.1942[272]). И Тамара права: они и были героями, рисковавшими всем лишь бы поддержать близких.
