Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
Дело Дрейфуса превратило ее в заложницу клерикалов, роялистов, антисемитов, националистов и различных группировок, настроенных против республики и стремившихся использовать проблему в своих целях. Угодив в западню, поставленную собственными офицерами, армия теперь должна была отстаивать свою честь утверждениями правоты приговора военного суда и отрицанием фабрикаций и подтасовок. Она должна была во что бы то ни стало не допустить пересмотра судебного решения.
Оппозиция ревизии дела Дрейфуса основывалась на твердом убеждении в том, что это может дискредитировать армию, а дискредитированная армия не может достойно сражаться с Германией. «Ревизия – это война», – заявляла роялистская «Газетт де Франс», а ведение войны деморализованной армией означает “la Débâcle” [45], как назвали французы свое поражение в 1870 году. С каким настроением пойдут в бой солдаты под командованием посрамленных офицеров? – вопрошал роялист граф д’Оссонвиль 5. Он соглашался с тем, что нехорошо держать в тюрьме безвинного человека, и считал «отвратительной» кампанию против евреев, но для него кампания, развязанная против армии дрейфусарами, была еще хуже, поскольку разрушала веру в офицерскую доблесть. Опасения негативного влияния результатов нового расследования на моральный дух армии и сдерживали палату депутатов, и настраивали общественность против пересмотра первоначального судебного решения. Армия была гарантом мира. «Франции нужны мир и слава»6, – так считали многие французы, и это благостное верование тоже могли подорвать дрейфусары. Сеять сомнения в правоте генштаба означало бы святотатствовать над la gloire militaire [46], и все, кто был причастен к этому неблаговидному занятию, автоматически зачислялись в разряд прихлебателей Германии, если не предателей Франции.
Широкой публике были малопонятны судебные разбирательства, документирование, факсимиле, «секретные файлы», и, по ее понятиям, в мире парадов, мундиров, эполет, ружей и флагов не могло быть людей, способных подделывать документы ради того, чтобы посадить в тюрьму безвинного человека. Как офицеры, которых все привыкли видеть на парадах гарцующими в седлах и со шпагами в руках, могли потом запереться в душной комнате и, склонившись над столом, составлять поддельные письма, орудуя ножницами и клеем? Для этого не требовалось никакой отваги и доблести, и все подобные заявления смахивают на клевету. Публика в основном состояла из патриотов, республиканцев, веривших газетам, любивших армию, ненавидевших и опасавшихся всех «инакомыслящих» – sans-patrie [47], подстрекателей, поджигателей церквей, дрейфусаров – всех, кто, как ей втолковывали, жаждал погубить армию. Патриоты вдохновенно выкрикивали: «Да здравствует армия!», «Да здравствует республика!», «Долой дрейфусаров!», «Долой евреев!», «Смерть предателям!», «Да здравствует Мерсье!» и другие заклинания, имевшие целью побороть зло и укрепить свою веру.
Французское воинство олицетворял генерал Огюст Мерсье, военный министр в 1894 году, отдававший приказ арестовать Дрейфуса и ставший в силу этого идолом для защитников чести мундира и знаменем борьбы за доброе имя армии. На светских приемах haut monde [48] даже дамы поднимались из кресел, когда в салон входил генерал Мерсье 7. Тогда генералу шел шестьдесят второй год, он был высок и худощав, у него была прямая осанка и холеная внешность, четкие, словно выгравированные черты лица, изогнутый нос, торчащие, «как у кайзера», усы, совершенно бесцветные глаза, обычно полузакрытые и открывавшиеся только тогда, когда он хотел холодно взглянуть на кого-нибудь в упор. Он участвовал в военной кампании в Мексике и в сражении при Меце в 1870 году, и его назначение военным министром в 1893 году доброжелательно воспринял весь генштаб, считая его настоящим генералом, а не политиком. Когда анархист Вайян бросил бомбу в палате депутатов, Мерсье продолжал невозмутимо сидеть в дыму и хаосе и сделал лишь одно движение, поймал осколок, упавший сзади, и передал его соседу-депутату, сказав спокойно: «Возьмите, он ваш»8. Он обладал твердым и решительным характером, никогда не терял хладнокровия и выдержки, оставался любезным и вежливым в самых острых ситуациях и, когда обстановка вокруг дела Дрейфуса накалилась до предела, по-прежнему употреблял обращение Monsieur [49], в то время как другие уже вовсю пускали в ход словечки sale bête [50] или ce salaud [51] в отношении презренного оппонента.
В 1894 году, узнав о существовании изменника в генштабе и понимая юридическую зыбкость свидетельств, собранных против Дрейфуса, он все-таки приказал арестовать его в надежде на признание вины. Когда этого не случилось и офицеры продолжали настойчиво отыскивать доказательства, информацию об аресте кто-то передал в антисемитскую газету «Либр пароль» («Свободное слово»), которая тут же написала, что Дрейфуса судить не будут, так как Мерсье подкупили евреи. Под влиянием этой публикации или других таких же инсинуаций он пригласил к себе военного редактора газеты «Фигаро» и изложил ему свою версию, в которую искренне верил: с самого начала у него имелись «неопровержимые доказательства предательства Дрейфуса» и его «вина абсолютно ясна». Таким образом, еще до суда он привязал армию к делу Дрейфуса таким узлом, который уже было трудно и даже невозможно разрубить. Эту проблему многие сразу же осознали. «Сегодня каждый должен решить для себя, за кого он – за Мерсье или за Дрейфуса, я лично – за Мерсье», – заявил репортерам его парламентский помощник генерал Рью. «Если оправдать Дрейфуса, то Мерсье должен уйти в отставку»9, – написал редактор-роялист Кассаньяк в газете «Оторите» («Власть»). Отметив, что Мерсье является членом правительства, Кассаньяк добавил: «Если Дрейфус невиновен, тогда виновно правительство». Нелегко делать выбор в таких ситуациях.
На процессе именно генерал Мерсье приказал ознакомить судей с материалами «секретного файла», запретив показывать их защите и совершив таким образом противозаконный акт. Полностью осознавая это, он на протяжении двух лет твердо придерживался своей версии, накапливая ложные свидетельства и настаивая на виновности Дрейфуса. Если бы при пересмотре дела Дрейфуса вскрылось, что его осудили несправедливо, то бесчестье пало бы на военное министерство, генштаб и самого министра. Иными словами, как сказал его коллега, «если бы оправдали капитана Дрейфуса, то предателем пришлось бы признать генерала Мерсье». На всех последующих слушаниях, на процессе Эстергази, на судилище Золя, заседаниях апелляционного суда, заключительном суде в Ренне генерал Мерсье отбивал атаки дрейфусаров и оправдывал приговор, хотя многие уже понимали его ложность и несправедливость. Угловатый, костлявый, с надменным и ледяным взглядом, он всем своим видом демонстрировал хладнокровное спокойствие даже тогда, когда рухнула вся его вымышленная доказательная база, напомнив одному очевидцу персонажа из «Божественной комедии» Данте10, попавшего в ад и «презрительно осматривавшего обстановку в Чистилище».
Безусловно, уверенности ему придавало то, что он был во власти. Каждый раз, когда дрейфусары выдвигали новые свидетельства и требования пересмотреть приговор, министр отвергал их или противопоставлял им очередные фальсификации и контраргументы при поддержке правительства, церковных иерархов и причастников и, что удивительно, основной массы периодических изданий. По некоторым оценкам, четыре пятых газет ополчились против дрейфусаров. Именно газеты, раздувшие дело Дрейфуса, и подливали масла в огонь.
Разноликие, изобретательные, литературно подкованные, мятущиеся, зачастую злобные, бессовестные и субъективные, ежедневные газеты Парижа составляли самую деятельную и турбулентную часть общественно-политической жизни Франции. В разные годы их численность колебалась от двадцати пяти до тридцати пяти. Они могли отражать какие угодно точки зрения и взгляды, приписывая себе самые различные предпочтения: республиканские, консервативные, католические, социалистические, националистические, бонапартистские, легитимистские, независимые, абсолютно независимые, консервативно-католические, консервативно-монархистские, либерально-республиканские, республиканско-социалистические, республиканско-независимые, республиканско-прогрессистские, республиканско-радикально-социалистические. Некоторые из них были утренние, другие – вечерние, третьи – имели иллюстрированные приложения. На четырех-шести страницах они освещали внутриполитические и внешнеполитические события, сообщали последние новости из самых различных сфер светской жизни и культуры: haut monde [52], le turf [53], моды, драматического театра, оперы, искусств, музыки, концертов, салонов и академии. На первых полосах можно было прочесть колонки, критические статьи и новеллы самых известных писателей, таких как Анатоль Франс, Жюль Леметр, Морис Баррес, Марсель Прево. Редакторы публиковали авторские передовицы, насыщенные пылкими инвективами. Чтение газет входило в ежедневный рацион парижанина наряду с вином, мясом и хлебом. В журналистике начинались карьеры многих политических и государственных деятелей. И академики, и голодающие анархисты могли подработать, сотрудничая с газетой. Политики и государственные деятели, оставаясь не у дел, становились журналистами, приобретая себе и трибуну для самовыражения, и источник дохода.
