Русская елка. История, мифология, литература - Елена Владимировна Душечкина
Вот оживают игрушки под огромными нарисованными еловыми ветками и пускаются в приключения, и героиня, самая красивая кукла, Катя Садовская, влюблена в смешного паяца, и никто, кажется, не замечает, что тут замешан «Щелкунчик», да и Таня Маресева, когда сочиняла пьесу, едва ли его вспоминала — ну, просто так вышло [см.: {185}: 80].
Впрочем, и в журналах начала XX века печаталось множество сценок и сказок об оживающих в рождественскую ночь елочных игрушках: о фарфоровых пастýшках, испытывающих своих женихов, о гусарах, уходящих на войну с бурами, о пряниках, кормящих собою всех голодных [см.: {249}: 18–20], о счастливой встрече на елке разлученных в течение долгих лет Амура и Психеи, каждый из которых помещался в половинке ореховой скорлупы, о Медовой Сосульке, бравом Солдатике в мундире из блестящего шоколада, маленькой Сахарной Куколке и прянике, изображающем Короля, и т. д. и т. п. [см., например: 92: 7–9; 240: 18–20; 435: 833–835]. Такие сказочки и сценки были вариациями из произведений Гофмана и Андерсена, влияние которых на русскую литературу о елке было огромным. Вспомним хотя бы лаконичное замечание В. В. Набокова в книге «Другие берега» о читанных им в детстве рождественских текстах: «В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее» [см.: {280}: IV, 176].
Особую популярность на елках (да и не только на них) приобрели в эти годы «живые картины», представлявшие собой немые инсценировки популярных хрестоматийных стихотворений.
Сказав это слово («живые картины». — Е. Д.), — пишет Марина Цветаева, — я дала эпоху. Это был расцвет девяностых годов, недалекий канун Пятого… Недвижная группа из живых людей, окрашенная бенгальским — зеленым и малиновым — пламенем. Группа не дышит, улыбки застыли, пламя трепещет, догорает… Занавес [см.: {495}: 116].
Представление о спектаклях и «живых картинах», которые разыгрывались детьми и молодежью на домашних праздниках елки, можно получить из воспоминаний Надежды Розановой. Из-за комода появлялась девочка «с прелестным нежным личиком» и начинала изображать ангела:
На ней была надета длинная ночная рубаха и привязаны крылья за спиной из марли и проволоки, и она очень походила на тех ангелов, которых я видела на рождественских открытках, стучащих в двери бедняков с большими звездами, приколотыми к жезлу.
И далее:
Лучше всех была Варя. Она представляла цариц, которых видела в театре. Надев полотенце на голову и что-либо длинное и спускающееся до полу, она произносила диалоги, и все ее движения теряли вдруг обычную резвость и исполнялись горделивым царственным спокойствием, а лицо просто горело вдохновением [см.: {372}: 25–26].
Елки превращали рождественские каникулы в сплошную череду праздников, домашних, школьных, в Народных домах, Дворянских и Офицерских собраниях:
Перед Рождеством мне сказали, что пойдем на елку в Дворянское собрание. Купили светло-розовой шерсти на платье. Мы все спорили с подругой Леной, которой купили кремовой шерсти, у кого будет красивее платье. В Дворянском собрании, в большом зале, стояла огромная елка. Было много взрослых девочек в коричневых платьях и белых передниках, одна из них взяла меня и мы пошли танцевать. Папу увидела на хорах [см.: {372}].
На домашние елки гостей приглашали заранее, стремясь «занять» ближайшие к Рождеству дни: «Я получила несколько приглашений на праздники, так что первые дни были разобраны, и родители решили устроить у нас веселье на четвертый день», — пишет Елена Скрябина о Рождестве 1913 года [см.: {413}: 12]. Воспоминания обо всех пережитых в детстве многочисленных елках сливались, перемешивались с описаниями елок в литературе, иногда запечатлеваясь в сознании как один незабываемо прекрасный образ. Эти хранимые памятью впечатления влияли на образ елки в литературе, а «литературные елки», в свою очередь, отражались на восприятии реальных бывших елок, что так верно подметил Юрий Олеша:
Я не помню, чтобы у нас устраивали елку. Всегда наши радости по поводу елки были связаны не с елкой, устроенной у нас в доме, а с елкой у знакомых. Там, в чужом доме, бывали бал, дети, конфеты, торты. Впрочем, я, кажется, деру сейчас из стихов и рассказов… <…> После Катаева, Пастернака мало что можно добавить к описаниям елки, Рождества [см.: {309}: 83].
Упомянув Катаева и Пастернака, Олеша, конечно же, имел в виду чудесную главу «Елка» из повести Катаева «Белеет парус одинокий» и знаменитые стихотворения о елке Бориса Пастернака «Зимние праздники» и «Вальс со слезой»:
Будущего недостаточно.
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты стала.
Чтобы хозяйка утыкала
Россыпью звезд ее платье,
Чтобы ко всем на каникулы
Съехались сестры и братья. [см.: {323}: II, 126]
Как я люблю ее в первые дни,
Когда о елке толки одни! [см.: {323}: II, 33]
Мемуары, которые я использую, по большей части написаны людьми, выросшими в обеспеченных интеллигентных семьях. Документальных сведений о елках в других слоях русского общества, в городских семьях среднего и малого достатка сохранилось гораздо меньше. Однако, судя по количеству продаваемых перед Рождеством деревьев, по информации в газетах, по фотографиям в журналах и, наконец, по литературным произведениям, можно утверждать, что к рубежу XIX — ХX веков детские праздники елки стали проводить в большинстве домов самых разных слоев городского населения.
Обычай этот наконец был принят и купеческими семьями. Консервативность психического склада этого сословия и принятые в его среде принципы воспитания не способствовали распространению елки. Однако постепенно, уступая настоятельным просьбам своих дочек, страстно желавших, чтобы и в их доме было «все, как у людей», купцы начали устраивать у себя елки. Язвительные авторы юмористических журналов, для которых купеческий уклад стал одним из устойчивых предметов насмешек, публиковали сценки, в которых купеческая чета устраивает елку только потому, что «теперь это модно» и что «во всех порядочных домах бывают елки» [см.: {230}: 3]; скучающие на Святках купеческие дочки умоляют отца пригласить на елку гостей, ссылаясь на праздники «в чужих домах», в то время как у них дома, «как в монастыре» [см.: {231}: 3], и пр. В таких сценках «купеческие елки» изображаются как нелепость и безвкусица:
Жареным гусем пахнет, печеной ветчиной и
