Игорь Кузнецов - Засекреченные трагедии советской истории
Вопрос: Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?
Ответ: Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями. Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире. Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломоро-Балтийском канале, в котором я говорю: То Беломорский смерть-канал, его Акимушка копал, с Ветлуги Пров да тетка Фекла».
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костейИ слезы скрыла от людей,От глаз чужих в глухие топи…
Еще через пять дней, 20 февраля, обвинительное заключение было готово. Клюев обвинялся в преступлениях, предусмотренных статьей 58–10, «в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений». В предъявленном ему обвинении сознался.
Полагая, что приведенные Клюевым показания виновным его подтверждают, Шиваров постановил: считать следствие по делу законченным и передать его на рассмотрение Особого совещания при коллегии ОГПУ. «Согласен» — наложил резолюцию помощник начальника СПО ОГПУ Горб, «Утверждаю» — начальник СПО ОГПУ Г. Молчанов.
На заседании коллегии ОГПУ 5 марта Клюев шел по счету восемнадцатым — поток.
ПРОТОКОЛ
заседания коллегии ОГПУ (судебное) от 5 марта 1934 г.
Слушали:…18. Дело N 3444 по обвин. гр. Клюева Николая Алексеевича по 58–10 ст. УК РСФСР.
Постановили: Клюева Николая Алексеевича заключить в исправтрудлагерь сроком на 5 лет, с заменой высылкой на тот же срок, считая с 2.11.34 г.
Колпашево — город мучений
В Колпашево административно-ссыльный Клюев прибыл этапом 31 мая 1934 г. От Томска баржу, трюм которой был набит ссыльными, тащили на буксире. Прибыв на место, пришвартовались недалеко от здания Нарымского окружного отдела НКВД.
В письмах Клюева поражают краски и образы, которыми он рисует жуткую картину Нарымского края тех лет: «…все чужие друг другу и даже, и чаще всего, враждебные, все в поисках жранья, которого нет, ибо Колпашев — давным-давно стал обглоданной костью. Вот он — знаменитый Нарым! — думаю я. …Безмерно сиротство и бесприютность, голод и свирепая нищета, которую я уже чувствую за плечами. Рубище, ужасающие видения, страдания и смерти человеческие здесь никого не трогают. Все это — дело бытовое и слишком обычное. Я желал бы быть самым презренным существом среди тварей, чем ссыльным в Колпашеве. Недаром остяки говорят, что болотный черт родил Нарым грыжей…».
Понятию человеческой нравственности противоречит позиция — скрывать имена палачей, участвовавших в преступлениях против своего народа. Нельзя уводить от суда истории тех, кто совершал злодеяния, прикрываясь интересами их ныне живущих детей. Имена палачей должны быть названы вместе с именами их жертв. Это также необходимо сделать во имя светлой памяти немногочисленных чекистов, отказавшихся участвовать в репрессиях и погибших в годы произвола.
Можно назвать имена сотрудников Нарымского окротдела НКВД. В их ряду несли свою «нелегкую службу» и те, кто распоряжался судьбой Н.К.Клюева в Колпашеве и Томске: Мартон, Шкодский, Подольский, Басов, Веледерский и другие.
Распускаю серые завязки дела N 47 165. Завязанные в 1937 г., они более полувека хранили тайну гибели поэта.
Пожелтевшие страницы документов, как пулеметной очередью, перетянуты наискосок резолюциями: «Осужден по 1 категории тройкой. Особоучетник. Кон. ср. 2.11.39 г. В дело массов».
Нетрудно догадаться: массов. — массовых репрессий.
Первую запись в деле особоучетника ссыльного Клюева сделал оперуполномоченный Нарымского ОГПУ Шкодский.
Из анкеты арестованного, заполненной 31 мая 1934 г. Шкодским, узнаем: Клюев Николай Алексеевич, «писатель-поэт», неимущий, из крестьян, проживал в Москве, по адресу: пер. Гранатный, 12, кв. 3.
Видимо, с большим пренебрежением относился оперуполномоченный Шкодский к ссыльному. Иначе не объяснишь торопливость, ошибки, невнимательность при составлении документа. Понятна и его издевка, когда о высокообразованном поэте Николае Клюеве он пишет в анкете: образование — низшее.
В письме своему другу поэту С. Клычкову в июне 1934 г. из Колпашева Клюев писал: «Я сгорел на своей Погорельщине, как некогда сгорал мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей-неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запахами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, как юную и потому много незнающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть. Она, дырявая и свирепая, стоит уже за моими плечами. Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей. Ты знаешь, я вообще слаб здоровьем, теперь же я навсегда загублен, вновь опухоли, сильнейшее головокружение, даже со рвотой, чего раньше не было. Поселок Колпашев — бугор глины, туго набитый почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитый ссыльными. Есть нечего, продуктов нет или они до смешного дороги… Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и поругания ни убавить, ни прибавить».
Клюев прожил в Колпашеве чуть больше четырех месяцев. Ему, больному, оставаться на зиму в поселке означало верную смерть. Не было ни одежды, ни пищи, ни денег, ни медицинской помощи. Переживая «зенит своих художественных способностей», Клюев старается добиться перевода в Томск. Он пишет заявления во ВЦИК, письма друзьям в Москву.
Их ходатайства за Клюева перед Оргкомитетом Союза советских писателей, которым руководил А. М. Горький, а также перед властями помогли облегчить участь поэта и организовать его перевод в Томск.
«На самый праздник Покрова меня перевели из Колпашева в город Томск, это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно принимать за милость и снисхождение, но, выйдя с парохода в ненастное и студеное утро, я очутился второй раз в ссылке без угла и без куска хлеба. Уныло со своим узлом я побрел по неизмеримо грязным улицам Томска…».
Еще находясь в Колпашеве, Клюев очень переживал, что, если его перевод не состоится до 20 октября, он будет обречен провести зиму в Нарыме. После отправки вверх по реке последнего парохода, всякая связь прерывалась на время ледостава и до тех пор, пока не пробьют зимник по Нарымскому тракту.
Точную дату перевода поэта из Колпашева можно установить по справке.
Нарымский окротдел НКВД настоящим сообщает, что адмвысланный КЛЮЕВ Николай Алексеевич выбыл в г. Томск 8 октября 1934 г.
Нач. Нарым. О/О НКВД Мартон
Вр. ОП. Упол. УСО Шкодский
Можно предположить, что перевод Клюева в Томск именно в эти сроки был результатом заступничества кого-то из высоких «чинов НКВД», потому что официальное решение о переводе Клюева было принято полтора месяца спустя.
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА
Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР от 17 ноября 1934 г.
СЛУШАЛИ:
37. Пересмотр дела 3444 Клюева Николая Алексеевича, приг. по ст. КОЛ. ОГПУ от 5.3.34 г. к заключен в ИТЛ сроком на ПЯТЬ лет с заменой высылкой в г. Колпашево на тот же срок
ПОСТАНОВИЛИ:
КЛЮЕВУ Николаю Алексеевичу разрешить отбывать оставшийся срок наказания в г. Томске
Трагические дни
Томский период жизни Николая Алексеевича можно частично воспроизвести по его письмам. В них был длительный перерыв: с начала марта по июль 1936 г. от Клюева не было получено ни одного письма. Почему? Можно предположить, что его лечили в больнице, находящейся на «острожном» режиме.
Сейчас можно документально подтвердить, что Клюев был арестован 23 марта 1936 г. и привлекался к ответственности как участник церковной крестьянской группировки. Освободили его 5 июля 1936 г. «в виду болезни — паралича левой половины тела и старческого слабоумия».
В письме к жене поэта С. Клычкова Варваре Николаевне Горбачевой он писал: «С марта месяца я прикован к постели. Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего только 5 июля».
Разбитый параличом Клюев терпел невыносимые тяготы: «Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей, которым я нужен, как собаке пятая нога. День и ночь лежу, сегодня первый раз сполз к столу и, обливаясь потом от слабости, пишу Вам… Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами — лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу ступаю маленько. Она распухла как корчага».
