Алексис Токвиль - Старый порядок и революция
Если я остановлю первого встречного американца - в его ли стране или где-либо в ином месте - и спрошу его, способствует ли религия стабильности законов и общественного порядка, он, не колеблясь, ответит мне, что цивилизованное общество и в особенности ( стр.123) свободное общество не может существовать без религии. В его глазах почтительное отношение к религии является наиболее полной гарантией прочности государства и безопасности частных лиц. Данное обстоятельство известно даже наименее искушенным в науке управления. Между тем, самые смелые доктрины философов XVIII века в области политики нигде не нашли столь полного применения как в Америке. Только антирелигиозные доктрины никогда не имели здесь успеха, несмотря на благоприятные условия свободы прессы.
То же самое я могу сказать и об англичанах. Наша антирелигиозная философия проповедовалась в Англии еще задолго до того, как большинство наших философов появились на свет: ни кто иной, как Болинброк довершил образование Вольтера(3). В течение всего XVIII века в Англии было немало знаменитых представителей неверия. Поборниками его выступали искушенные писатели, глубокие мыслители. Но они никогда не смогли обеспечить безбожию такого триумфа как во Франции, поскольку все, кому было чего опасаться в революциях, поспешили прийти на помощь установившимся верованиям. Даже люди, которым доводилось часто вращаться в тогдашнем французском обществе и которые не считали ложными доктрины наших философов, отвергали их как опасные, Как это часто случается у свободных народов, крупные политические партии Англии были заинтересованы связать свое дело с делом Церкви. Сам Болинброк сделался союзником священников. Воодушевленное этими примерами и не ощущающее себя одиноким духовенство решительно вступило в борьбу за свои права. Церковь Англии победоносно выдержала удар, несмотря на всю порочность своего устройства и многочисленные злоупотребления. Вышедшие из церковных рядов писатели, ораторы с жаром встали на защиту христианства. Враждебные христианству теории подверглись обсуждению, были осуждены и, наконец, отвергнуты самим обществом безо всякого вмешательства со стороны правительства.
Но к чему искать примеры за пределами Франции? Какому французу сегодня придет в голову писать сочинения, подобные книгам Дидро и Гельвеция? Кто захочет их читать? Да и кто знает хотя бы заглавия трудов сих писателей? Даже того неполного опыта, что мы обрели за 60 лет общественной жизни, нам хватило, чтобы испытывать отвращение к этой опасной литературе. Взгляните, как уважение к религии постепенно набирает силу в различных классах по мере того, как каждый из них обретает свой опыт в суровой школе Революции. Старое дворянство, бывшее до 89-го года самым неверующим сословием, после 93-го года превращается в самое набожное. Оно первым получило удар Революции и первым обратилось к вере. Когда же и буржуазия, в свою очередь, почувствовала ( стр.124) себя уязвленной в самом своем триумфе, она также приблизилась к вере. Мало-помалу с появлением страха перед революциями уважение к религии распространилось повсюду, где люди терпели убытки от народных беспорядков, и неверие исчезло или, по крайней мере, отступило.
Совсем иначе обстояло дело при Старом порядке. Мы настолько утратили опыт участия в великих делах и так плохо понимали роль религии в управлении государством, что неверие прокралось даже в сердца тех, чьим самым настоятельным и непосредственным интересом было поддержание порядка в государстве и повиновения в народе. Эти люди не только восприняли безбожие, но и распространили его в низших слоях общества; в своей праздной жизни они превратили богохульство в своего рода развлечение.
Поскольку верующие хранили молчание, а голос возвышали лишь хулители веры, то случилось то, что с тех пор мы часто наблюдали в нашей стране и притом не только в области религии. Сохраняющие еще прежнюю веру люди опасались оказаться в одиночестве, оставаясь верными своими прежним убеждениям. И потому, боясь больше отчужденности, нежели заблуждения, они присоединились к толпе, не разделяя, однако ее образа мыслей. Таким образом, чувство отдельной части нации предстало общим мнением и в силу этого казалось непоколебимым даже тем, благодаря молчаливому согласию которых создалось это ложное впечатление.
Итак, в конце прошлого столетия все религиозные верования были дискредитированы, что, без сомнения, и оказало самое большое влияние на нашу Революцию и определило ее характер. Ничто иное не способствовало в такой мере приданию ее образу того ужасающего вида, какой нам хорошо известен.
Когда я пытаюсь выявить различные последствия, порожденные в ту пору безбожием во Франции, я прихожу к выводу, что к удивительным крайностям оно привело скорее смутой, внесенной в умы людей, нежели порчею их сердец или тем более развращенностью их нравов.
Покинув души людей, религия не оставила их, как это часто случается, пустыми и ослабленными. Они тотчас же оказались наполненными чувствами и идеями, занявшими на некоторое время место веры, не позволившими людям сразу опуститься.
Если свершившие Революцию французы и отличались в делах религии большим неверием, они по крайней мере были наделены одним замечательным чувством, которого нам не достает: они верили в себя. Они не сомневались в могуществе человека и в возможности усовершенствования человеческой природы; слава человека воодушевляла их, они верили в его добродетельность. В свою силу они вкладывали гордую уверенность, которая хотя и приводит ( стр.125) часто к ошибкам, но без нее народ может быть только рабом. Люди не сомневались, что призваны изменить общество и возродить род человеческий. Эти чувства и страсти стали для них своего рода новой религией, некоторые последствия которой характерны и для обычных религий, в силу чего она смогла вырвать людей из сетей эгоизма, придала им героизма и стремления к самопожертвованию, а зачастую сделала их нечувствительными к мелочам, коими мы так дорожим.
Я много изучал историю и осмеливаюсь утверждать, что ни в одной из революций такая масса людей не проникалась столь искренним патриотизмом, бескорыстием и подлинным величием души. В ходе революции народ выказал свой основной порок, но он продемонстрировал и основное преимущество, присущее молодости, неопытности и великодушию.
Однако же безбожие обернулось для общества великим злом. В ходе большинства из свершившихся до сих пор революций люди, выступавшие против установленных законов,, всегда уважали веру. И напротив, в большинстве революций религиозных отвергавшие веру не предпринимали одновременно никаких попыток изменить природу и порядок власти, уничтожить до основания государственный строй. Таким образом, во всех великих общественных потрясениях всегда существовала некий прочный и стабильный момент.
Во время же французской Революции религиозные законы были уничтожены одновременно с низвержением законов гражданских, поэтому человеческий разум утратил свою прочную основу, не зная более, ни на чем остановиться, ни чего держаться. Вследствие этого появился новый род революционеров, чья отвага доходила до безумия; революционеров, которых ничто не поражало и у которых ничто нс вызывало угрызений совести. Безо всяких колебаний они исполняли намеченные задачи. Не нужно полагать, что эти новые существа были единичным и эфемерным порождением известного исторического момента, обреченные вместе с ним кануть в лету. Они образовали с тех пор: целую расу, распространившуюся во всех цивилизованных уголках земли и повсюду сохранившую тот же образ, характер и пристрастия. Мы застали ее в момент появления на свет, и она до сих пор еще перед нашим взором. ( стр.126)
ГЛАВА III
О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ ФРАНЦУЗЫ ЖЕЛАЛИ СОВЕРШИТЬ РЕФОРМЫ ДО ПОЛУЧЕНИЯ СВОБОД
Примечателен тот факт, что из всех идей и чувств, подготавливавших Революцию, идея и дух политической свободы появились последними и первыми исчезли.
Нападки на ветхое здание правительственной власти начались уже давно. Здание это уже пошатнулось, но о свободе тогда еще и не помышляли. В своих размышлениях Вольтер едва касался се: за время трехлетнего пребывания в Англии он узнал свободу, но не проникся ею. Его восхищал свободно проповедуемый в Англии скептизм, но английские политические законы мало его волновали: он замечал не столько добродетели, сколько пороки. В своих письмах об Англии, поистине представляющих собою одно из лучших его произведений, Вольтер менее всего говорит о парламенте. На самом деле в Англии его более всего прельщает литературная свобода, до свободы политической ему мало дела, как будто бы первая могла долго просуществовать без второй.
В середине века появился ряд писателей, специально изучавших вопросы государственного управления. Сходство многих позиций и принципов позволяет дать им общее название экономистов или физиократов. Экономисты менее известны истории, чем философы, и менее последних они способствовали наступлению Революции. Между тем, я полагаю, что именно по сочинениям экономистов можно изучать ее истинный характер. Философам так и не удалось выйти за пределы общих и абстрактных идей в области государственного управления; экономисты же, не отдаляясь от теории, тем не менее ближе подошли к фактам. Первые говорили о том, что можно было только вообразить; вторые иногда указывали на то, что нужно было сделать. Предметом их особых нападок были все государственные институты, которые должны были безвозвратно погибнуть в Революции, и ни один из них не нашел у них пощады. Напротив, все те институты, которые можно считать собственно произведением Революции, заранее были ими предсказаны и горячо превозносимы. Пожалуй, не было ни одного такого установления, которое бы в зародыше не содержалось в сочинениях экономистов. У них мы находим самую сущность Революции.
